Дурачок Рудо уже спешил ей на помощь, Вместо мотыги на сей раз он прихватил загнутый на одном конце обрезок арматуры. Из лачуги Киту выбрался Карлик Прыщ, С собой лжемладенец прихватил всего ничего — кое-что из утвари да зимний плащ. Увидев, что Птицелов и Пакуша сошлись нос к носу, он принялся подливать масла в огонь.

— Убивают! — закричал карлик прокуренным басом. — Чужак Пакушу убивает!

Птицелов поглядел на карлика и сплюнул от досады. Как только шестипалый отвернулся, Пакуша ударила его кулаком в больной бок, Птицелов охнул и отступил.

— Пошел вооооон! — крикнула ему в лицо свинорылая.

Тут и Рудо подоспел, Замахнулся на Птицелова арматурой, заговорил с напыщенной деловитостью:

— Я тебя учил уму-разуму? Учил? — он взмахнул арматурой. — И ты опять?.. Опять?.. — Рудо целил Птицелову в голову; Птицелов же уклонялся и отступал. — Снова мозги тебе, чучело, вправить надобно, так? Ну да ладно, научу я тебя, упырище! Научу!

Подбежал Бошку.

— Пакуша! Птицелов! Остыньте все!

Птицелову снова пришлось отпрыгнуть: арматура врезалась крюком в пыль у его босых ног.

— Рудо! — Бошку поймал золотаря за предплечье. — Я тебя сам сейчас учить буду! — он выдернул из рук Рудо арматурину и, не глядя, зашвырнул железяку в балку. Потом вцепился в его грязную рубаху и без обиняков встряхнул пару раз.

Заметив, что Птицелов снова надвигается на Пакушу, Бошку преградил ему путь.

— И ты тоже отойди! — он схватил Птицелова за плечи, толкнул его головой, заставляя пятиться. — Уйдем! Уйдем, Птицелов!..

Не успел Птицелов толком возразить, как Бошку заговорил ему на ухо:

— Ты чего, дружище?.. Совсем взбесился, да? Ты же знаешь, что никто из них, — он указал рукой на лачугу Киту, — не вернется… Ну в ближайшее время, так точно. Чего бучу поднимаешь? — Бошку отпустил плечи Птицелова, поправил на нем ветровку. — Позволь стае жить по своим законам, Птицелов! Не будь дурнем! Вон народ на тебя глазеет…

На улице действительно стало людно. Мутанты выползали из лачуг, подвалов, шалашей и сходились на шум. Одетые в рванину и обноски, грязные, убогие создания. С выражением обиды на весь мир и жажды справедливости в мутных очах. А неугомонная Пакуша изо всех сил старалась, чтобы шум не прекращался.

— Вы поглядите на него! — голосила на весь поселок. — Пригрели упыря на свою голову! Сам почти нормальный, а на честную несчастную женщину руку поднимает! Рожа обнаглевшая! Сейчас мужики подойдут, так хайло тебе начистят, так начистят!.. — Пакуша зацокала языком, предвкушая расправу над Птицеловом. — Отожрался на наших харчах! Поселок обожрал! Сами не доедали, кормили его — сиротку! А он хайло отрастил на полверсты! И теперь это хайло на честных людей раскрывает! Хамло! Хамло!

Больно было и стыдно Птицелову.

Ему всегда было больно и стыдно, когда он слышал чужую ложь. Вроде врет другой человек, а нехорошо ему — Птицелову.

На том диване остались пятна крови Лии, Пакуша же по-хозяйски расселась на нем, подтянула под себя ноги, одновременно она продолжала говорить, говорить, говорить… наверное, в тот день не отыскалось бы в поселке места, где не был слышен ее визгливый голос.

Птицелов отступил.

Опустил голову, поплелся к лачуге Киту. Бошку последовал за ним, опасаясь, как бы чего еще не стряслось.

Награбленный скарб не умещался в коротеньких лапках карлика Прыща, возле калитки он все-таки уронил пару горшков. Подбирать не стал, зыркнул на Птицелова да прытко сделал ноги. Сердце Птицелова заныло: горшки были чистыми-чистыми. Ему представилось, как Лия — бледная, больная — драит их песком и моет в холодной воде. Поправляет предплечьем съезжающий на лоб платок и снова — чистит, драит…

…Открыл щелястую дверь и заглянул внутрь лачуги. У Киту вроде бы и вещей-то было немного… Однако незваные гости учинили знатный беспорядок. И воняло там еще так, что глаза слезились: то ли Пакуша напотела, то ли карлик Прыщ взопрел, копаясь в чужом тряпье.

Птицелов обнаружил, что чугунную печурку тоже кто-то успел свернуть и утащить. А ведь она — тяжеленная. Вот и верь теперь местным, что, дескать, они — хилые и болезненные, что ведро воды им поднять невмоготу.

Из развороченного дымохода на пол высыпалась сажа. На земляном полу темнел прямоугольный оттиск, оставленный диваном.

Погром и тишина.

Тут даже Бошку присвистнул.

Птицелов открыл дверь, подставил половинку кирпича, чтобы она не закрылась и проветрилась лачуга поскорее. Распахнул единственное окно. Принялся неизвестно зачем поднимать и расставлять на места банки-склянки. Тут соль, тут жир, тут огарок свечи, тут сухой горох…

Бошку повздыхал-повздыхал да вышел.

Уйду, думал Птицелов. Сегодня же уйду. На север, в Столицу или еще дальше. В черную пустыню без конца и края. Следом за железной птицей, что вовсе не железная, а из плоти и крови, как я. Сколько бы миров не скрывалось в той пустыне, я обязан побывать в каждом из них. Я найду Лию. Или отомщу за нее…

А действительно — сколько тех зерен Мировых Светов может быть посеяно в бесконечной пустыне? Птицелов силился представить, но получалось у него неважно. Чаще всего ему виделась разрезанная пополам головка сыра. В сыре были дырочки — миры-пузыри. В таком случае выходило, что пустыня — твердая. И что пространства, отделяющие миры-пузыри друг от друга, — это толстенные перегородки.

Для птиц — даже для железных птиц — каждая такая перегородка стала бы непреодолимой. Птица — ведь не червь. Птица не сможет прогрызать себе ход в твердом сыре…

Размышляя таким чином, Птицелов не услышал, а точнее — не понял, что Пакуша уже заткнулась. Замолкла неожиданно, словно ей закрыли рот ладонью, словно вдавили свиным рылом в обшивку украденного дивана. И что мутанты за стенами лачуги больше не бормочут невнятные угрозы в адрес шестипалого чужака, а скорее хнычут в безбрежной тоске обреченных на никчемную жизнь и мучительную смерть.

Кто-то поднялся на крыльцо.

Кто-то застыл на пороге, буравя спину Птицелова взглядом.

Птицелов обернулся.

Дядька Киту едва держался на ногах. Правая сторона асимметричного лица была превращена в месиво одним ударом когтистой лапы. Глаз вытек, сквозь разодранную щеку виднелись зубы, ухо висело на лоскуте кожи. Левая рука от предплечья до кончиков пальцев обмотана окровавленной тряпкой, раны на ногах перевязаны самодельными бинтами.

В правой руке Киту сжимал двустволку. Винтовке тоже досталось: приклад в щепки, ствол согнут.

— Лия! — позвал Киту. — Лия, ты вернулась?

Он вошел в комнату, уставился единственным глазом на учиненный соседями погром. Потом поглядел на Птицелова, снова заревел:

— Лия! Где ты, тростинка?

— Нету ее, дядька Киту… — сказал Птицелов мрачным голосом.