— Ванья, тебя это тоже касается, — сказал я, вставая. — Давай-ка в ванную.

Она вытянула руки над раковиной и посмотрела на меня:

— Я играю с Акиллесом!

— Вижу. Но разве обязательно по такому случаю лазить руками в унитаз?

— Да, — сказала она и засмеялась.

Я согрел руки под горячей водой, намылил их и стал тереть Ванье руки от пальцев до плеч. Вытер их, поцеловал Ванью в лоб и отправил играть дальше. Извиняющаяся улыбка, с которой я возвратился на свое место на кухне, была излишней, интермеццо никого не взволновало, включая и Линуса; вернувшись за стол, он продолжил с прежнего места рассказ о том, как у него на глазах в Таиланде обезьяны набросились на какого-то мужика, но даже бровью не повел, когда все заржали, и как будто вдыхал в себя их смех, чтобы за счет его энергии раздухариться еще больше, что ему сполна удалось: пошла вторая волна смеха; и только тогда Линус наконец улыбнулся, но не сильно и, что меня поразило, не своему остроумию: он как будто с удовлетворением купался в порожденном им самим смехе. «Да, да, да?» — сказал он и махнул рукой. Суровая женщина, до того смотревшая в окно, придвинулась к столу и перегнулась через него в мою сторону.

— Трудно, наверно, когда у детей такая маленькая разница? — спросила она.

— И да, и нет, — сказал я. — Иногда мы устаем. Но все равно с двумя легче, чем с одним. С одним как-то тоскливо, на мой взгляд. Я всегда хотел трех детей, тогда они могут группироваться в разные альянсы. И у них численное преимущество перед родителями.

Я улыбнулся, она ничего не ответила, и тут до меня дошло, что у нее один ребенок.

— Но и с одним тоже бывает замечательно, — сказал я.

Она подперла щеку рукой.

— Я бы очень хотела, чтобы у Густава был брат или сестра, — сказала она, — мы вечно вдвоем да вдвоем.

— Ну нет, у него полно друзей в саду, — сказал я. — Этого достаточно.

— Все упирается в то, что у меня нет мужа, — сказала она. — Без него проблема не решается.

Вот какого черта, а? Я-то здесь при чем?

Я посмотрел на нее с сочувствием, но сам думал только о том, чтобы у меня взгляд не блуждал, — в таких ситуациях это со мной легко случается.

— Из мужиков, которые мне встречаются, я ни одного не представляю в качестве отца моего ребенка, — не унималась она.

— Все образуется, — сказал я.

— Я так не думаю, — ответила она. — Но все равно спасибо.

Уголком глаза я заметил движение у двери, повернулся и увидел Ванью. Она пробралась ко мне.

— Я хочу домой. Пойдем.

— Давай немножко подождем. Сейчас торт будет. Ты же хочешь торт?

Она не ответила.

— Ко мне залезешь? — спросил я.

Она кивнула, я отодвинул свой бокал с вином и подхватил ее на колени.

— Давай посиди с нами. А потом вместе вернемся в комнату. Ладно?

Она рассматривала людей за столом. Что она обо всем этом думает, стало мне вдруг интересно. Как все это выглядит с ее точки зрения?

Я посмотрел на нее: длинные светлые волосы уже ниже плеч, маленький нос, маленький рот, два маленьких уха, заостренные сверху, как у эльфа. Голубые глаза, в которых всегда читается ее настроение, чуть косят за стеклами очков, коими Ванья сначала гордилась. Теперь стоит ей рассердиться, она начинает с того, что их скидывает. Возможно, назло нам, раз уж мы так трепетно следим, чтобы она их носила.

С нами у нее глаза всегда живые и веселые, за исключением ее буйных приступов ярости; тогда взгляд невозможно поймать, глаза заперты. У нее недюжинный драматургический дар, благодаря своему темпераменту она крутит всей семьей, разыгрывает с игрушками сложные развернутые драмы отношений, обожает, чтобы ей читали вслух, а еще больше любит смотреть фильмы, причем игровые, про драмы и взаимоотношения, в которые она глубоко погружается и обсуждает с нами, восторженно пересказывая эпизоды и разрываясь от множества вопросов. Некоторое время ей хватало Мадикен, она спрыгивала со стула, укладывалась на полу, зажмурившись, а мы должны были бежать, поднимать ее и сначала думать, что она умерла, но потом догадываться, что нет, просто потеряла сознание из-за сотрясения мозга, и нести ее, желательно напевая на ходу мелодию из фильма, в кровать, где ей предстояло отлеживаться трое суток. Потом она вскакивала, снова бежала к стулу, чтобы сыграть все сначала. На рождественском празднике в детском саду она одна из всех поклонилась на наши аплодисменты, открыто наслаждаясь вниманием, в центре которого они все оказались. Для нее часто идея важнее самого предмета; например, она может целую субботу зудеть, где же положенные сладости[1], но когда перед ней наконец ставят плошку с вожделенными мармеладными фигурками, она их пожует-пожует и выплюнет. Причем жизненного опыта у нее от этого не прибавляется, в следующую субботу все повторяется заново. Она мечтала о коньках, но когда обнаружила себя на катке, в маленьких конечках, подаренных ей бабушкой, и с хоккейным шлемом на голове, то завопила от негодования: ехать на них у нее не получалось, и получится, она чувствовала, еще очень нескоро. Тем сильнее была ее радость, что она может стоять на лыжах, когда мы на заснеженном пятачке в саду ее бабушки опробовали снаряжение, загодя для нее заготовленное. Но и тогда идея катания на лыжах и радость, что у нее получается, затмевали собственно удовольствие от катания, без него она бы отлично обошлась. Она обожает с нами путешествовать, оказываться в новых местах и месяцами потом болтает о том, как все было. Но больше всего она любит играть с детьми, конечно же. Нет ничего круче, чем если кто-то из ребят после сада идет к ней домой. Когда Беньямин должен был прийти первый раз, она весь вечер накануне пересматривала свои игрушки, достаточно ли они хороши для высокого гостя? Ей тогда только исполнилось три. Но когда он явился, они увлеклись друг дружкой, и все ее «домашние заготовки» пошли прахом, растворились в буйстве и радости. В итоге Беньямин сообщил своим родителям, что Ванья лучше всех в детском саду, я передал его слова ей, она увлеченно играла на кровати в своих Барби и отреагировала очень эмоционально, новым для меня образом.

— Знаешь, что сказал Беньямин? — спросил я, стоя в дверях.

— Не знаю, — сказала она, вдруг напрягшись.

— Что ты лучше всех в детском саду.

Она просияла. Я еще такого не видел: вся Ванья светилась от радости. Конечно, ни мои слова, ни Линдины ни за что и никогда не вызовут у Ваньи такой реакции; и меня внезапно озарило: она не принадлежит нам. Ее жизнь целиком и полностью ее лично.

— Что он сказал? — переспросила Ванья, чтобы услышать еще раз.

— Ты лучше всех в саду.