Ветка нажимала кнопку телевизора, и Леля говорила:

— Как много людей, и все куда-то едут…

Он не знал, как она встретилась с тем, кого любила когда-то, нет, не так — вовсе не переставала любить. Искала ли его, или он нашел ее, или все это произошло случайно?

Не все ли равно?

Машина вышла на Ленинградское шоссе. Порой кто-нибудь поднимал руку на зеленый огонек, но Борис проезжал мимо, привычно обходя грузные самосвалы и застывая у перекрестка, дожидаясь, пока светофор откроет путь.

Леля и Ветка стояли на улице, возле дома. Васи не было, еще не вернулся из школы.

Ветка, как и всегда, села рядом с Борисом. Сразу же уставилась на счетчик, на котором начали выскакивать цифры, — десять, двадцать, тридцать.

В зеркальце на ветровом стекле мелькало лицо Лели. Замкнутое, почти чужое лицо. Борис старался не смотреть на нее, чтобы не встретиться с нею глазами. Но она сама не глядела в его сторону, смотрела все время в окно, и глаза их ни разу не встретились.

Доехали быстро. Дом находился в Марьиной роще — одноэтажный, провинциального вида особнячок, чудом уцелевший среди высоких, многоэтажных зданий.

Борис выгрузил из багажника чемоданы, вынес лыжи с палками.

Он не знал, что сказать ей на прощанье. И вообще не знал, что полагается говорить в таких случаях. Пожелать счастья или сказать, что не хочет, чтобы она жалела о нем? Или попросить не обижать Ветку, — хотя кто же ее обидит?

Он сказал просто, протянув ей руку:

— Будь здорова.

Леля неловко пожала его руку:

— Спасибо. Будь здоров…

Ветка изумленно таращила глаза, никак не могла сообразить, что к чему. И вдруг заревела, в голос:

— Папа, ты куда? Я не хочу без папы!

Леля сердито прикрикнула на нее:

— А ну, перестань сейчас же!

Но Ветка не унималась.

— Я не хочу без папы! Не хочу, не хочу, не хочу!

Борис нагнулся к Ветке, прижался лицом к ее горячей, мокрой от слез щеке.

— Я скоро приду, дочка, ну, чего ты, в самом деле?

Веткины пальцы вцепились в его руку.

— Не уходи, папа! Я не хочу без тебя!

Леля молча смотрела на Бориса, на Ветку. Может быть, предчувствие горестей, еще неведомых, но неминуемых, в будущем, охватило ее?

— Пойдем, Ветка, — сказала она, желая одного — чтобы все это поскорее кончилось. — Пойдем, мне некогда.

— А папа? — спросила Ветка.

— Я после приду, — сказал Борис. — После работы, ты же знаешь, дочка, мне работать надо.

— А когда же ты придешь?

Борис не ответил ей. И Леля тоже молчала.

— Я хочу с папой, — сказала Ветка и заплакала еще горше.

— Сегодня нельзя, — сказал Борис. — Давай завтра, хорошо? Я тебя возьму завтра.

Он взглянул на Лелю Леля спросила:

— Завтра сможешь?

— Смогу.

— Тогда заходи за ней в детский сад…

— Зайду…

Веткины глаза мгновенно высохли, она рассмеялась.

— Завтра — это скоро, да, папа? Это очень скоро?

— Завтра — это завтра, — ответил Борис. — Я приду за тобой.

— Только не забудь.

— Не забуду.

Он поцеловал Ветку в щеку, кивнул Леле и сел в машину.

Ехал он быстро, хотелось как можно дальше отъехать от той улицы, все казалось, обе они, Леля и Ветка, все еще стоят возле дома и смотрят ему вслед.

В САМОМ НАЧАЛЕ

И вот уже позади Москва, и первый, самый первый день воздушной тревоги.

И позади глухой раскат дальнобойных орудий, и бомбы, падающие сверху, как неизбежное несчастье, и зажигалки, барабанящие по крышам, и окна в бумажных лентах крест-накрест, и синие лампы, и маскировочные шторы — все, все позади.

На станции Пенза-1-я отдыхает паровоз, широко раскрыты двери теплушек; здесь, в теплушках, мы жили более десяти дней. Здесь был наш дорожный, неуютный быт, полки в три ряда, чемоданы, корзины, дребезжащие чайники…

Я никогда не думала раньше, что в нашей стране так много детей. Удивительно много. В теплушку их понабилось, должно быть, не меньше тридцати. Самые маленькие кричали, плакали одинаковыми хриплыми голосами. И всем почему-то нужно было на горшок, и все время им хотелось пить. И когда поезд останавливался, старшие дети выскакивали на землю и бегали друг за другом, а матери кричали одно и то же:

— Немедленно иди сюда! Поезд сейчас тронется…

Мы с мамой ехали на средней полке. Над нами, на верхней полке, ехала семья — отец, мать и сын лет восьми. Отец был больной, «психический», как о нем все шептались; он сидел, свесив ноги, и улыбался. Он все время улыбался, а его хлопотливая угрюмая жена и минуты не могла усидеть без дела: то бегала с чайником за кипятком, то резала хлеб, то вычесывала голову своему сыну или ставила заплаты на мужскую рубашку.

А на самой нижней полке ехала Эмилия. Она была худая, красивая и очень злая. Когда-то, в той, теперь уже далекой жизни, Эмилия жила в нашем доме во втором корпусе. У нее была отдельная квартира, был важный муж, о нем говорили: «Шишка».

Эмилия что ни день меняла платья, и наша дворничиха тетя Паша вздыхала завистливо:

— А чего ж ей не франтить? За таким мужем живет как за каменной стеной…

И мне представлялся ее муж, мрачный и твердый, словно гранит, и я была очень удивлена, когда однажды увидела его, он был маленького роста, Эмилии по ухо, щупленький и, как мне показалось, застенчивый.

Эмилия, должно быть, из-за своей худобы, оказалась проворнее многих, сразу же заняла одна нижнюю, самую удобную полку. Она лежала вытянувшись, чтобы никто не присел, молчаливая и сердитая, хотя ей было конечно же куда удобнее, чем всем другим.

Иногда она раскрывала свой щегольской изумрудно-зеленый чемоданчик и, нырнув туда всей головой, что-то быстро, по-птичьему клевала. Я чувствовала запах копченой колбасы, сыра и глотала слюнки. А Эмилия, насытившись, щелкала замком чемоданчика и клала его себе под голову. Два других ее чемодана, больших, важных, желтой кожи, стояли в углу теплушки.

На одной остановке, где-то недалеко от Пензы, к нам в теплушку взобралась женщина с маленьким ребенком. На ней было демисезонное пальто, серое, в клеточку.

Она сказала:

— Я с вами доеду. Хоть немножко. Можно?

Никто ей ничего не ответил. Она села на чей-то чемодан в углу. Я увидела, как Эмилия приподнялась, щуря глаза, потом успокоенно откинулась снова, видно, боялась, не на ее ли чемодан села женщина.

А она развернула грязное байковое одеяло, в которое был завернут ребенок, и мы увидели крохотного мальчика, совершенно голого и такого тощего, что ручки и ножки у него казались неживыми.