— Да, вот хотел спросить о рассказе про женщину с яйцами. Если я не ошибаюсь, эта история, так сказать, плод авторского воображения?

— Напротив, эта история — правда, чистой воды. Я лично знал своих персонажей. Познакомился с ними много лет назад. Тогда меня, как злостного тунеядца, выслали из Москвы и трудоустроили сцепщиком вагонов на том самом железнодорожном узле. Там я заработал ревматизм.

— Значит, это правда? Ну, про эту Надю, про Уголька? Осталась какая-то недосказанность.

— А что, собственно, тут досказывать? — удивился Пашков. — Этот Уголек никогда бы не остался с Надей. Не тот человек, перекати-поле. Правда, в жизни у этой истории иной финал. Уголька вовсе не переводили на другое направление. Так уж вышло, что однажды в его вагоне ехала компания бывших уголовников, одного из которых Уголек знал по зоне. Всю ночь они пили, а к утру, совершенно очумевшие от водки, проиграли Уголька в карты и выбросили из поезда на полном ходу.

— А что же было с Надей? — спросил Сайкин.

— А ничего. Когда я уезжал из райцентра насовсем, она по-прежнему торговала на привокзальном рынке яйцами.

— Она знала, что случилось с ее проводником?

— Узнала. Потом.

— Почему же этого нет в рассказе?

— В жизни так мало счастливых развязок. Пусть хоть надежда какая-то остается.

— Я бы на вашем месте написал по-другому, — сказал Сайкин.

— Вы на своем месте, — возразил Пашков. Сайкин взял с письменного стола листок со списком рассказов и вписал в него еще один рассказ.

— Кстати, я заметил, вы как-то не по-доброму относитесь к своим собратьям по перу. — Сайкин, ведя разговор в нужном ему направлении, хитро заулыбался и наполнил рюмки.

— У меня нет собратьев по перу, как вы выражаетесь. Я сам по себе.

— И все-таки в вашем отношении к писательской братии много личного.

— Что вы имеете в виду?

— Прошу, не делайте удивленные глаза, вы не умеете играть удивление. Вот, например, ваш знакомый Крыленко. Ему вы многим обязаны в жизни.

— А, вот о чем речь, — вздохнул Пашков.

— Да, речь о вас, о прошлой вашей жизни. Она, эта жизнь, могла бы пойти совсем по другому пути. Но фишка не легла. — Сайкин сделал глоток коньяка. — Вас зашибли еще на самом старте, поэтому всю дистанцию вы едва ковыляли, а потом и вовсе сошли с нее, уселись на придорожный камень и предоставили дорогу идущим. Так вы и просидели, словно ожидая встречи со мной. Тем не менее, старт, простите за спортивную терминологию, обнадеживающий. Рассказы в журналах… Позднее выходит ваша книжка.

Пашков согласился:

— Удача для начинающего писателя, еще молодого человека.

— Но беда в том, что кому-то всегда нужны мальчики для битья. Вас отшлепали в одной газетной статейке, провели разведку боем, чтобы выяснить, стоит ли за вашей спиной сколько-нибудь влиятельная фигура. Но ведь вам не нужны были покровители, по собственному выражению, вы были сами по себе, вне коллектива, вне установленных правил игры.

Сайкин допил коньяк и внимательно посмотрел на Пашкова, остававшегося невозмутимым, будто речь шла не о нем.

— Эта статейка должна бы послужить вам сигналом. — Сайкин потер ладонью шею. — Нужно было куда-то бежать искать защиты, покровительства. Но вы в подобные игры не играете. Вы слишком гордый человек, чтобы просить помощи. Время было упущено. На первый укус вы не отреагировали, значит, решает критик Крыленко, можно дать залп из всех стволов. Это уже тяжкие обвинения, это тяжелая артиллерия.

— Крыленко молодой критик, — сказал Пашков. — Ему нужно делать имя, значит, нужен более или менее громкий скандал.

— Он пинает вас, безответного, молодого, как и он, неопытного. Помните статью «На обочине»? Впрочем, такое вряд ли забудешь. Ваши герои, пишет он, такие убогие в своем мещанстве, индивидуалисты, стоят далеко в стороне от общественной жизни страны, магистральных путей истории, не занимают активной жизненной позиции, они добровольно ушли на обочину жизни. Помните? Еще тот лексикончик.

Пашков молча кивнул.

— А помните, что он писал о ваших отрицательных героях? Где вы взяли этих выродков? Это про тот рассказ, где солдат не успевает из-за всяких дураков на похороны собственной матери. Дескать, такого просто быть не может в нашем обществе. Вот вам ксерокопия этой статьи. На добрую память.

Он вынул из верхнего ящика стола лист бумаги с ксерокопией статьи «На обочине» и протянул Пашкову. Писатель, не выражая внешнего интереса, пробежал текст глазами, задумался на минуту.

— Отчасти Крыленко прав, моя первая книжка прозы довольно беспомощна, — неожиданно сказал он, вчетверо сложил лист и сунул его во внутренний карман пиджака. — По большому счету, обижаться тут не на что.

— Ну вот, вы и договорились. Человека смешали с грязью, а вы даже обидеться не хотите. Крыленко изгилялся над вами вовсе не потому, что ему не нравилась ваша проза. К вашим рассказам он остался равнодушен. Просто вас можно было пнуть ногой и не получить ответа, приговор критика обжалованию не подлежал. Полемика на газетных страницах не поощрялась. Он вытер о вас ноги и пошел дальше своей дорогой. Его карьера в отличие от вашей еще только начиналась. Потом, спустя время, он просто забыл о вас. Крыленко влекли другие жертвы его ядовитого пера и другие объекты восхвалений.

— Не понимаю, зачем ворошить прошлое?

Пашков поскреб затылок. Слухи о карьере Крыленко до него доходили.

Критик в скором времени после той газетной публикации попадает в обойму, перед ним одна за другой начинают распахиваться двери высоких кабинетов. Он обретает надежных покровителей.

Умение держать нос по ветру, чуять заранее, куда ветер подует и когда он переменится, — великая способность. Она ни разу не подводила Крыленко. Его вчерашние товарищи тонули и шли на дно, а Крыленко помогал сделать этот процесс более болезненным и громким. Другие уезжали за рубеж, махнув рукой на все, в надежде обрести там если не популярность, то хотя бы достойную человека жизнь, — и он бил таких наотмашь, проклиная диссидентов.

Опусы Пашкова стали тем материалом, из которого Крыленко строил свое благополучие. Удивительно, но в писательской среде его считали человеком принципиальным. Не создав ровным счетом ничего, он получил все, о чем только мечтал. И в последние годы этот старый конъюнктурщик быстро адаптировался ко всему новому и только приумножил свои капиталы.

Отрава чудесным образом превращалась в его руках в живую воду. Да, времена изменились. Отверженные диссиденты вернулись на родину чуть ли не героями и стали друзьями тех, кто их недавно проклинал. Все перемешалось. Многие так и не поднялись со дна. Те и другие предпочитают не поминать