Яша опустил глаза на черную ленту на талии Эльзы. Эльза посмотрела вверх: Элла медленно кружилась без повязки на глазах. Красный пояс был у нее в руках — это было похоже на ленту у гимнасток, только красивее. Подошла Наташа и обратилась прямо к Эльзе.

— Вы знаете Эллу?

Эльза кивнула:

— Скорее, я ее узнала. Я знала ее когда-то, очень давно.

Почему-то ей больше никому не хотелось говорить, что это ее мать.

— А она узнала вас?

— Не имею представления.

Танец закончился, дворик снова утонул в аплодисментах. Люди подходили к сцене и платили за концерт, кладя деньги в лежавший на земле расшитый бисером ридикюль. Когда все закончилось, Элла подняла сумочку, накинула синий балахон и снова поклонилась. Вечер подходил к концу, ставни закрывались, люди задумчиво выходили из двора через низкую темную арку. Элла подошла к Наташе, коротко поговорила с ней о чем-то и повернулась к Эльзе.

— У меня есть и твой гонорар, пойдем.

Все замерли, а Эльза легко поднялась на ноги.

— Пойдем.

Провожаемые как минимум двадцатью парами глаз, они вдвоем вышли на улицу. В полном молчании прошли квартал. За ними никто не шел. Завернули за угол. Элла повернулась к ней и сказала.

— Я сейчас не могу говорить. Приходи завтра туда, где мы в последний раз виделись.

Затем, постояв, неловко обняла ее.

— Хорошо, я буду там утром.

— Вечером, только вечером. В десять часов.

— А ты не исчезнешь, как в прошлый раз?

Элла посмотрела ей в глаза и вынула из кармашка ридикюля маленькую квадратную визитку без имени — просто много золотых цифр на черной велюровой поверхности.

— Нет. Вот, возьми — на всякий случай. Это только для тебя.

Эльза кивнула, повернулась и ушла. Все происшедшее было сказочным и нереальным, но разговор — уж очень сдержанным. Мать она помнила совершенно другой.

В задумчивости она прошла Наташин двор, и, заметив это, решила немного прогуляться. Интересно, сколько сейчас времени? А, впрочем, какая разница… Сумка с ненужным здесь мобильным телефоном осталась в той странной квартире, а с собой, в нагрудном кармане платья, были только деньги — не очень много. Они оказались там потому, что Эльза думала — напитки на вечеринке будут платные. Ведь кафе же.

До моря недалеко — это понятно по запаху. Соленый ветер в этом городе дул только с одной стороны, а еще туда, будто подсказывая направление, спускались все без исключения улицы. Проезжая часть, по которой шла Эльза, была вымощена камнем, и, несмотря на неровную поверхность, идти хотелось посреди дороги. Спланированная лет двести назад старая улица была очень широкой — метров десять. Этот простор и скользящий по нему легкий морской ветерок вселяли уверенность, что все происходит верно. Хоть и, с этим нельзя не согласиться, несколько странно.

Эльза оказалась права: улица уперлась в парапет, за которым был обрыв, а внизу — море. Вот бы туда окунуться, с разбегу, с такой вот высоты… И будь что будет. Такой была первая мысль, пришедшая в голову. Все мысли о самоубийстве, которые когда-либо посещали Эльзу, были такими — нестрашными и несколько игривыми. И в своем городе — на мосту, под которым гремела железная дорога, и однажды в собственной квартире — где, выпей она лекарство, ее нашли бы только к утру. Каждый раз завораживало, что она может это сделать вот прямо сейчас, а следом думалось о том, что, если это так легко, значит, можно еще повременить, посмотреть, что будет дальше…

А иногда в голову приходили другие мысли: что, если бы ее жизнь окончилась внезапно, прямо сейчас? Выехавшая из-за угла машина, кирпич на голову — что угодно. Ведь бывает такое. Что она подумает о себе, о том, что делала здесь — если, конечно, сможет «там» размышлять о чем-то? Не жаль ей будет умереть? Ведь она и не жила вообще. По-настоящему, вне театра…

В это время следом за ней, в тени высокого дома, шла Майя, которую большинство живущих на этих улицах уже много лет считали настоящей городской сумасшедшей. Близорукими глазами женщина вглядывалась в маячащий впереди силуэт: она обещала Наташе проследить за этой девочкой и не дать случиться беде. Наташа не узнала девчонку, но она, Майя, узнала. Невозможно ошибиться, это — Эльза Марин, актриса, лицо которой смотрело с многочисленных театральных афиш, которыми была оклеена комната Мануэлы, ее матери.

Майя нащупала в кармане малахит: она всегда носила с собой несколько гладких овальных камушков, и перебирала их, словно четки. Было у них какое-то магическое свойство, быть может, потому что привезла она их с побережья, где выросла — в тридцати километрах отсюда. Камни охраняли хороших женщин, отгоняли от них мрачные мысли и придавали сил. Один такой она подарила Мануэле, когда узнала, как она живет здесь. И та вправила его в изящный золотой браслет, которые подарил ей давно погибший поклонник, и который она никогда не снимала. До Мануэлы она дарила камень ее матери, Илоне Сильвестру. Женщина-огонь, даром, что ей под восемьдесят сейчас. За свой нрав теперь за решеткой сидит: единственная баба, которую в этой стране осудили пожизненно. Правда, потом сменили законы, гнев на милость и бессрочный плен на двадцать пять лет тюрьмы, но Иле-то все одно — двадцати пяти лет ей не отсидеть там. Хотя кто знает, прошло-то уже почти двадцать… Эх, никогда не было у нее подруги лучше. В последнем письме писала, что хранит малахит, шельма. И учит девок жизни. Да, такая научит, только держись… Четырех мужиков на тот свет отправить, три срока в тюрьме отмотать. И, вот же, сколько страсти в ней: любила каждый раз до умопомрачения, а, перестав верить, убивала и шла сдаваться. История, не женщина!

Размышляя, Майя подошла к парапету, резко повернулась, и, покачиваясь на каблуках в такт своей обычной роли, направилась к девушке. В этот момент повернулась и Эльза. И увидела, что навстречу идет женщина, внешний вид которой был не менее нереальным, чем все остальное, происходившее в этот вечер.

Женщина была очень старой, очень стройной, с очень прямой спиной. Лицо в морщинах, под глазами — темные круги. Очень яркий макияж: зеленые тени, накладные ресницы, красная помада. На голове чудовищный гротеск: копна обесцвеченных волос собрана на затылке, а поверх нее закреплен огромный высокий шиньон каштанового цвета. Во все стороны торчат выбившиеся пряди и крупные заколки — в неверном свете фонарей это выглядело подобием прически времен Марии-Антуанетты. Бросились в глаза черная юбка выше колена, туфли на очень высоких каблуках и черные колготки, сильно порванные с одной стороны — крупная, шириной в два сантиметра, стрелка спускалась от колена до самой туфли. Завершала образ белая блуза с огромным воротником, длинные серьги и кулон, стекляшки в которых сверкали, словно бриллианты. Женщина подошла поближе.

— Меня здесь зовут Французская проститутка, может, слышала? И я хочу выпить.

Эльза пришла в себя, поняв, что это не очередной сегодняшний сюр, а настоящая городская сумасшедшая.