фонарик на телефоне, ища свой пистолет и ключи. Закрепив и то, и другое, я засовываю телефон в карман и выскальзываю из гостиничного номера с оружием наготове. Однако, насколько я могу судить, там больше никого нет. Я медленно крадусь по коридору, одной рукой прижимая к ране на боку другую скомканную рубашку, а другой придерживая пистолет. На меня больше никто не набросится, пока я не доберусь до своего байка и не свалю отсюда нахуй.

Ночь сейчас тихая, и я добираюсь до своего мотоцикла. Я быстро завязываю рубашку так туго, как только могу, вокруг живота, пытаясь остановить кровотечение, засовываю пистолет за пояс брюк и сажусь на мотоцикл. Ездить верхом в таком состоянии чертовски опасно, но у меня нет другого способа добраться до базы Сантьяго, прежде чем я либо потеряю сознание, либо истеку кровью, либо и то, и другое вместе. Надеюсь, они не сломали ничего серьезного, но мне нужно добраться до Рикардо, прежде чем я узнаю.

Я завожу мотоцикл, прикидывая, что если я собираюсь разбиться, то сделаю это на максимальной скорости. В любом случае, это лучше, потому что слишком долго добираться туда. Ночное небо надо мной усыпано звездами, когда я мчусь по шоссе, напоминая мне о моем свидании в пустыне с Изабеллой. Это воспоминание заставляет мою грудь болеть больше, чем что-либо другое до сих пор.

Мне не следовало дарить ей это дурацкое гребаное ожерелье.

Охранники у ворот комплекса Сантьяго находятся в полной боевой готовности, когда я подъезжаю, но один из них узнает меня, слава гребаному богу, потому что я слишком измотан и ранен, чтобы спорить.

— Это ирландец из Штатов, — говорит охранник, махая тому, кто стоит у ворот. — Открывайте.

Я въезжаю внутрь, чуть останавливая мотоцикл, когда замедляюсь, видя встревоженное выражение лица мужчины при виде моего состояния.

— Наемники, — выдавливаю я, чувствуя, как во рту пересыхает язык. — Отправлены в мой отель Диего Гонсалесом. Скажи Рикардо, что я здесь, Диего так просто не отдаст Изабеллу. Нам нужно составить план.

Последние слова едва слетают с моих губ, прежде чем мир переворачивается с ног на голову, и каким-то образом я смотрю на звезды, земля под моей спиной твердая. Лицо появляется в поле зрения и снова исчезает… и затем все становится черным.

6

ИЗАБЕЛЛА

Стук в мою дверь в шесть утра разбудил бы мертвого. Это, конечно, будит меня, что ужасно, учитывая, что я чувствую себя так, словно проспала всего пять минут. Мое тело болит во всех местах, где меня схватили или толкнули прошлой ночью, особенно в локте и левой руке.

Я вытаскиваю руку из-под груды одеял, в комнате чертовски холодно, и смотрю на бриллиант в водянисто-сером свете, проникающем через окно. Это красивое кольцо, хотя и старомодное, но я его ненавижу. Каким-то образом темные порезы на моих пальцах, где Диего поцарапал мне руку, и засохшая кровь смотрятся уместно вокруг массивного драгоценного камня. Они — видимый символ его жестокости по отношению ко мне, его собственности, точно так же, как и кольцо.

— Изабелла? Ты проснулась? — Тоненький голосок доносится из-за двери, и я вздыхаю, крепко зажмуривая глаза, прежде чем навернутся слезы.

— Да! — Выдавливаю я. — Я сейчас встаю. — Такое ощущение, что мне требуется физическое усилие, чтобы выпрямиться, как будто все мое тело отягощено, но я все равно справляюсь. Если мне придется иметь дело с каким-то наказанием, я не хочу, чтобы это было по такой глупой причине, как невозможность встать с постели.

В замке поворачивается ключ, и входит Люсия. На ее лице все то же тщательно скрываемое выражение. На ней широкие черные брюки, кремовая шелковая рубашка без рукавов с бантом у горла и толстый черный шерстяной кардиган поверх нее. У нее прекрасные темно-каштановые волосы или были бы такими, во всяком случае, если бы она за ними ухаживала. Не похоже, что она много с ними возится, и они вьются вокруг ее лица, отчего ее голубые глаза на фоне загорелой кожи кажутся еще шире и печальнее.

— Тебе нужно встать, — резко говорит она. — Мама разозлится, если придет сюда, а ты еще не одета.

— Ты только что постучала в мою дверь, — отвечаю я раздраженным тоном, прежде чем вспоминаю, что все, что я скажу Люсии и как я это скажу, почти наверняка дойдет до Диего. — Я уже встаю. — Когда она называет свою мать этим знакомым словом, у меня болит сердце за свою собственную, даже если до всего этого я бы сказала, что мы не ладили. Мы не договорились о том, чего каждый из нас хотел от моей жизни, но она все еще была моей матерью, и я бы отдала почти все, чтобы вернуться туда, к ней, а не в этот ужасный дом.

Люсия игнорирует меня, собирая в кучу мое платье, которое я оставила на полу прошлой ночью. Я шиплю, когда соскальзываю с кровати и мои ноги касаются холодного пола, но я все равно подхожу к шкафу, краем глаза замечая, как она перебирает оставшиеся бриллианты и жемчуга на платье.

— Ты можешь взять его, если хочешь, — говорю я ей, пожимая плечами, роясь в верхнем ящике шкафа в поисках чего-нибудь из одежды. — Я не собираюсь надевать его снова.

Это была попытка быть милой, учитывая, что Люсия, вероятно, единственный человек в доме, который действительно мог бы стать полезным союзником, но то, как морщится ее лицо, говорит мне, что говорить это было неправильно.

— Мне не нужны твои лохмотья, — шипит она, комкая платье в руках. — Я всего лишь собиралась выбросить его в мусорное ведро.

Конечно, ага. После того, как очистишь его от драгоценностей, как гребаная ворона.

Я нахожу длинное черное хлопчатобумажное платье с разрезом по бокам и кожаным поясом, которое будет достаточно удобным. Кардиган, похожий на тот, что носит Люсия, за исключением того, что у меня выткан узором из черной и серой шерсти. Он очень мягкий и на самом деле очень красивый, и я на мгновение пробегаю по нему пальцами, скучая по некоторым своим домашним вещам. У меня есть похожее платье насыщенного синего цвета, поверх которого я любила набрасывать кашемировый свитер в более прохладные дни, свитер, принадлежавший моей бабушке. Моя мать не хотела его носить, предпочитая новую одежду. Тем не менее, мне нравилось надевать его и представлять, как моя бабушка сидит в кресле с вязанием или книгой, укутанная в теплые, мягкие объятия этого свитера.

Здесь нет ничего моего, и это снова заставляет мою грудь болеть от укола одиночества. Когда Люсия выбросит платье, все, что останется, что почти принадлежит мне, это драгоценности моей матери, но