Когда мы выехали на проспект Девятого июля и увидели обелиск в центре площади, меня охватила печаль от мысли, что через два дня нам придется уезжать, призналась Грете. Если бы я могла родиться во второй раз, я бы выбрала Буэнос-Айрес и никогда бы его не покидала, пусть даже у меня снова стащат бумажник с сотней песо и водительскими правами для Хельсинки, — потому что я могу прожить без этого, но не могу жить без света небес, в которые я смотрела сегодня утром.

Грете добралась до Национальной библиотеки Борхеса, на улице Мехико, почти одновременно со своими утомленными сотоварищами. Здесь опять-таки предполагался только осмотр фасада, выдержанного в стиле миланского Возрождения. Когда девушка-экскурсовод выстроила свою воссоединившуюся группу на тротуаре напротив, посреди битого кирпича и собачьих какашек, она сообщила, что это здание, построенное в 1901 году, изначально предназначалось для проведения лотереи и поэтому не испытывало недостатка в крылатых нимфах с повязками на глазах, олицетворяющих случай, и в больших лотерейных барабанах из бронзы. Подъем к паутине книжных полок происходил по кругообразным лабиринтам, которые выводили тех, кто умел найти дорогу, в коридор с низким сводом, над которым помещался купол, а внизу — пропасть из книг. Лет десять назад читальный зал освободили от столов и ламп, и теперь это помещение служило репетиционным залом для симфонических оркестров. «Национальный музыкальный центр» — вот что гласила табличка при входе, рядом с дверями, распахнуть которые было под силу далеко не каждому. На правой створке помещалась надпись, выполненная черным аэрозолем: «Демократия длится столько, сколько длится послушание». Это написал какой-то анархист, презрительно бросила экскурсовод. Посмотрите, он подписался буквой «А» в кружке.

Это была предпоследняя достопримечательность, перед тем как туристы высадились возле пансиона, в котором я жил. Их также отвезли по разбитым улицам к кафе на углу Чили и Такуари, где — если верить экскурсоводу — Борхес писал отчаянные любовные письма женщине, которая раз за разом отвергала его предложения руки и сердца и которую Борхес напрасно пытался соблазнить тем, что посветил ей свой «Алеф»; в этом кафе писатель дожидался, когда она выйдет из дому, чтобы приблизиться к ней — хотя бы только взглядом. I miss you unceasingly[45]писал он ей. Струящийся почерк Борхеса, «мой почерк карлика» строчка за строчкой сползал все ниже — в знак печали или преклонения: Estela, Estela Canto, when you read this I shall be finishing the story I promised you[46]. Борхес умел говорить о своей любви только на взволнованном и высокопарном английском языке, он боялся запачкать своими чувствами язык рассказа, который писал в то время.

Я всегда полагал, что персонаж по имени Беатрис Витербо, женщина, которая умирает в начале «Алефа», происходит по прямой линии от Эстелы Канто, сказал я скандинавам, собравшимся в холле нашего пансиона. В те месяцы, когда Борхес писал свой рассказ, он как одержимый читал Данте. Он приобрел три маленьких томика с переводом Мелвилла Андерсона в оксфордском издании-билингва, и в тот момент ему, наверное, казалось, что Эстела способна ввести его в рай, подобно тому как память о Беатрис, Беатриче, позволила ему увидеть алеф. Когда он закончил рассказ, обе женщины были уже в прошлом; обе они были жестокими, невнимательными, высокомерными, презрительными, и обеим — и вымышленной, и реальной — Борхес был обязан «лучшими и, возможно, худшими часами своей жизни», — как писал он в последнем из своих писем к Эстеле.

Не знаю, что из этих сведений могло заинтересовать туристов, которым не терпелось увидеть нечто невозможное — алеф.

Еще до того, как в пансион нагрянули туристы, Тукуман взял меня за руку и потащил в комнату, где у Энрикеты была конторка с ключами и хранилась всякая домашняя утварь.

Если алеп — это не человек, то в чем же тогда дело? озабоченно спросил меня Тукуман.

«Алеф», отвечал я, это такой рассказ Борхеса. А также, как говорилось в рассказе, это точка в пространстве, которая содержит в себе все точки, историю вселенной в одном-единственном месте и в одном мгновении.

Ну и дела. Точка.

Борхес описывает алеф как маленький переливчатый шар с ослепительным сиянием. Он находится над полом в некоем подвале, надо отсчитать девятнадцать ступенек.

И эти недоумки приехали на него посмотреть?

Они хотели бы, только алеф не существует.

Если они хотят, мы должны им его показать.

Меня позвала Энрикета, пришлось идти. В рассказе Борхеса не описан фасад дома Беатрис Витербо, но девушке-экскурсоводу все было ясно: он именно такой и был, из гранитных плит, с высокой черной железной дверью и балконом справа, еще два балкона на втором этаже — один широкий и загнутый (это в моей комнате), другой крохотный, размером чуть шире окна (этот, несомненно, принадлежал моим соседям-скандалистам). В комнату, которая в рассказе была вся заставлена приборами, можно было пройти через сагуан, а дальше, в той части, где когда-то располагалась столовая, теперь переоборудованная в холл, находился спуск в подвал — девятнадцать крутых ступенек.

Когда дом превратился в пансион, владелец распорядился убрать крышку над этим люком и соорудить на лестнице перила. А еще он построил внизу две комнаты с маленькой ванной между ними, расширив таким образом колодец, который раньше Карлос Архентино Данери использовал в качестве фотолаборатории. Свет и воздух проникали в подвал через два зарешеченных окошка на уровне мостовой. С 1970 года единственный обитатель подвала, рассказывала Энрикета, это дон Сесострис Бонорино, служащий муниципальной библиотеки Монсеррат, и он не терпит никаких визитеров. Женщины у него тоже, кажется, никогда не появлялись. Много лет назад у сеньора Бонорино жили два хулиганистых кота, высоких и быстрых, как мастифы, наводивших ужас на крыс. Однажды летним утром, отправляясь на работу, библиотекарь оставил окна приоткрытыми, и какой-то мерзавец подкинул в комнату отравленное филе рыбы суруби. Представьте себе, что обнаружил несчастный сеньор по возвращении: оба кота лежали на разбросанных повсюду бумагах, распухшие и окостеневшие. С тех самых пор обитатель подвала развлекается тем, что составляет «Национальную энциклопедию», которую никак не может закончить. Весь пол, все стены покрыты карточками и выписками, и уж не знаю, как он ухитряется пользоваться туалетом или спать, потому что кровать у него тоже усыпана этими карточками. На моей памяти никто ни разу не убирался в этих комнатах.

И он — единственный хозяин алепа? спросил Тукуман.

У алефа нет хозяина, сказал я. Никто никогда его не видел.

Бонорино видел, поправила меня Энрикета. Время от времени он записывает, что запомнил, на карточки, хотя мне лично кажется, что все истории у него перемешиваются.

Грете и ее спутники настаивали на том, чтобы спуститься в подвал и проверить, исходит ли от алефа какое-нибудь сияние или другие знаки. Однако уже на третьей ступеньке их продвижение было остановлено карточками Бонорино. Одна туристка-эскимоска, очень похожая на Бьорк, впала в такое беспокойство, что бросилась обратно в автобус и не захотела ни на что больше смотреть.