Первым пунктом этого маршрута являлся дом, где родился Борхес, — улица Тукуман, 840, и посетить его надлежало в тот утренний субботний час, когда движение на улице крайне запутанно и нервозно. Когда автобус оказался возле дома, девушка-экскурсовод, совсем юная, худенькая, с уложенной на затылке косой и повадками школьной учительницы, стремительно зачитала фрагмент из «Автобиографических заметок», в котором описывалась а flat roof; a long, arched entranceway called a zaguàn; a cistern, where we got our water; and two patios[40]. Уж не знаю, могли ли эти скандинавы представить себе бассейн, а точнее, колодец со шкивом на верхушке высокого шеста, на котором висело ведро для воды. В любом случае, ничего из этого больше не существовало. Там, где когда-то стоял дом семьи Борхес, теперь высился бизнес-центр, известный под тремя названиями: «Родовое имение», «Литературное кафе» и «Международный фонд Хорхе Луиса Борхеса». Фасад был из стекла, что позволяло насладиться видом столов и стульев из кованого железа с обивкой из грубой холстины и завитками на спинках. В глубине было открытое патио, там тоже виднелись столы с зонтиками от солнца и какие-то цветные шарики — возможно, остатки детского праздника. Наверху по всей длине фасада шла похожая на бинт розовая кайма. Здание справа, принадлежащее Женской христианской ассоциации, имело номер 848 и тоже претендовало на то, чтобы считаться родовым имением. На стене сверкала бронзовая табличка, повешенная в знак протеста против изменения нумерации домов по этой улице; также утверждалось, что с 1899 года все здания сдвинулись со своих первоначальных мест, и что вся улица сползает вниз по склону к реке, хотя до реки там по меньшей мере полтора километра.

Маршрут у экскурсии был очень экономичный. Так, жесткой цензуре подверглись кварталы Палермо и Помпея, по которым Борхес до утра бродил в те времена, когда переулки, только что пестревшие табачными лавками и маленькими кафе, внезапно обрывались на краю поля, в безбрежности пустого горизонта. В экскурсионную программу не вошел даже квартал, воспетый в стихотворении «Легендарное основание Буэнос-Айреса», где писатель жил с двух до четырнадцати лет, пока его семья не обосновалась в Женеве, и где Борхес интуитивно постиг то, что впоследствии подтвердил философ-идеалист Фрэнсис Герберт Брэдли: время — это беспрестанная агония настоящего, которое распадается в прошедшее.

Девушка со сложной прической сообщила путешественникам, что место основания Буэнос-Айреса — это Пласа-де-Майо, потому что именно там 11 июня 1580 года бискаец Хуан де Гарай посадил Древо справедливости и расчистил своим мечом землю вокруг, расправляясь с кустами и тростником в знак того, что он вступает во владение городом и портом. А сорока четырьмя годами раньше гранадец Педро де Мендоса проделал то же самое в парке Лесама, на другой площади, в полумиле южнее, но в тот раз город был опустошен и сожжен, пока Мендоса умирал от сифилиса на борту корабля.

С самого рождения Буэнос-Айреса его основателей преследовала череда загадочных бедствий. Команда на кораблях Мендосы дважды бунтовала против него, один из его кораблей сбился с курса и затерялся в Карибском море, его солдаты страдали от голода и практиковали людоедство, почти все форты, которые он основал за время своих странствий, были уничтожены внезапными пожарами. Гараю тоже пришлось столкнуться с бунтами в своих гарнизонах, однако самый страшный бунт произошел у него в голове. В 1581 году он кинулся на поиски фантастического Города Цезарей, который грезился ему в виде острова великанов, охраняемого драконами и грифами, и в центре которого возвышался храм из золота и самоцветов, сверкавший даже в сумерках. Гарай спустился более чем на сто миль по изгибу бухты Самборомбон и по южной части Атлантического океана, но не обнаружил никаких следов выдуманного им города. Когда он вернулся, он уже плохо ориентировался в реальности и, чтобы вернуть себе рассудок, должен был вновь обратиться к мечтам. В марте 1583 года Гарай двигался на бригантине в сторону Каркараньи и как-то ночью заблудился в хитросплетении протоков и речушек, не в силах отыскать выход. Тогда он решил высадиться на твердую землю и вместе со своей командой из пятидесяти испанцев дожидаться рассвета. Но так и не дождался. Еще до наступления утра отряд воинственных индейцев-керанди напал на их лагерь и избавил Гарая от мечтаний с помощью острых копий.

После родового имения экскурсантов доставляли к дому на улице Майпу, где Борхес жил почти что в монашеской келье, отгороженный от спальни своей матери деревянной перегородкой. В этой тесной каморке едва хватало места для кровати, светильника и письменного стола. Демонстрация этого скромного пристанища, к тому же давно исчезнувшего, в программу экскурсии не входила. Туристам предоставлялся только общий план с фасадом в центре, зато милостиво разрешался более детальный осмотр расположенной напротив книжной лавки «Город», куда Борхес отправлялся каждое утро, чтобы диктовать стихотворения, которые его слепота не позволяла писать.

Несмотря на отдельные транспортные проблемы, до сей поры экскурсия проходила спокойно. Ее течение нарушали разве что брань водителей, вынужденных тормозить, пропуская большой автобус, да адские звуки автомобильных сирен, которые когда-то заставляли самого Борхеса подумывать о переезде в какой-нибудь тихий пригород. Путешественников ничто не тревожило до определенного момента, где-то после десяти часов утра. Они опознавали достопримечательности своего маршрута, поскольку все они в общих чертах были описаны в скандинавских туристических путеводителях.

Первое нарушение привычного хода вещей случилось, когда по наущению муниципального гида туристы рискнули отправиться в пешую прогулку по улице Флорида — от перекрестка с улицей Парагвай, повторяя почти что каждодневный путь Борхеса в Национальную библиотеку. Ничто здесь не напоминало рассказы, написанные тридцать лет назад, и даже не соответствовало сведениям их многословных копенгагенских путеводителей. Улица, которая в конце девятнадцатого века была элегантным бульваром, а позже, в шестидесятые годы, стала пространством авангарда, безумия, вызова порядку и реальности, в то субботнее утро превратилась в точную копию центрально-американской барахолки под открытым небом. Прямо посреди мостовой сотни торговцев расстелили свои одеяла и платки, чтобы разместить на них предметы столь же ненужные, сколь и притягательные: карандаши и расчески гигантских размеров, твердые негнущиеся поясные ремни, керамические чайники с горлышками, загнутыми к самой ручке, портреты карандашом, не имеющие никакого сходства с моделями.

Грете Амундсен, туристка из Дании, остановилась, чтобы купить сделанный из кактуса мате, который предоставлял налитому внутрь кипятку возможность тут же покинуть сосуд. Пока Грете рассматривала странный товар и поражалась его конструкции (она где-то читала, что примерно так устроены молочные железы у китообразных), она оказалась в гуще толпы, собиравшейся, чтобы посмотреть уличное выступление танцоров танго. Поскольку Грете была самой высокой из туристической группы — как я прикинул при нашей встрече, больше шести футов, — она смогла с нарастающей тревогой наблюдать за дальнейшими событиями, словно из театральной ложи. Датчанке показалось, что она по ошибке попала в чужой сон. Она видела, как ее товарищи удаляются по улице Флорида. Она звала их во всю силу своих легких, однако никакой звук не смог бы противостоять грохоту этой утренней ярмарки. Грете увидела, что внутрь круга, в котором она была пленена, пробирались три скрипача, и услышала незнакомую мелодию. Танцоры танго принялись выплетать барочные узоры, из которых Грете пыталась выпутаться; она металась из стороны в сторону, но не могла найти брешь в этой толпе, которая становилась все более плотной. В конце концов кто-то перед ней расступился, но теперь датчанка оказалась заперта между двумя рядами зрителей. Грете рвалась наружу, пихаясь и брыкаясь, выкрикивая непонятные ругательства, среди которых выделялось только слово «fuck». Она окончательно потеряла из виду своих друзей. Места, где она находилась, она тоже не узнавала. В толчее датчанку освободили от кошелька, но у нее не хватило храбрости вернуться обратно. Торговцы, которых она увидела, вынырнув из толпы, были те же самые, но вот улица внезапно стала другой. В той же последовательности, что и несколько минут назад, перед Грете предстали расстеленные платки с горами расчесок и ремней, чайников и сережек, был там и торговец мате, для которого время словно бы не двигалось. «Флорида?» — спросила Грете, но торговец кивком указал на табличку над своей головой, которая не оставляла места для сомнений: «Лаваль». «Is not Florida?»[41]— задала Грета безнадежный вопрос. «Лаваль, — сообщил продавец. — Это называется Лаваль». Датчанка почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Это было ее второе утро в городе, до сих пор она позволяла себя перемещать с одного места на другое услужливым экскурсоводам, и даже названия своего отеля она не помнила. «Панамерикано», «Интерамерикано», «Судамерикано»? Для нее все звучало одинаково. В кулаке датчанка все еще сжимала скомканный листок с маршрутом экскурсии. Она с радостью ухватилась за слова, из которых понимала только одно: «Флорида». По этому жалкому подобию карты Грете проследила маршрут своих друзей: «Флорида, Перу — и до Мексики. Дом Писателя. Национальная библиотека». Наверное, автобус с надписью «Макдональдс» будет дожидаться там, в конечной точке маршрута. Вдалеке Грете разглядела медленно плывущую вереницу такси. Вчера вечером она узнала, что таких машин в городе больше тридцати тысяч и что почти все водители при малейшей возможности стремятся показать, что достойны лучшей работы. Тот, что вез ее из аэропорта в отель, на сносном английском языке прочитал ей лекцию по теории сверхпроводимости; ночной таксист подверг резкой критике концепцию греха в «Страхе и трепете» Кьеркегора — по крайней мере, датчанке так показалось судя по названию книги и недовольству водителя. Экскурсовод объяснила туристам, что, несмотря на такую образованность, многие таксисты опасны. Они отклоняются от маршрута, подсаживают попутчика и обдирают пассажиров до нитки. Как таких распознать? Никто этого не знает. Самое безопасное — ловить машину, из которой только что кто-то высадился, однако это дело случая. Город прямо-таки наводнен свободными такси.