учился в университете эстонского города, который сейчас называется Тарту. Русское название этого города – Юрьев, но в то время там заправляли балтийские немцы и он назывался Дерпт. Большая часть курсов в Дерптском университете преподавалась на немецком языке. Пучеглаз, хотя и был гражданином России, постоянно носил типично немецкую студенческую фуражку с эмблемами какого-то студенческого союза Германской империи. Первая остановка у нас была в Красном Селе, где располагался летний лагерь императорской гвардии и где нас приняли офицеры одной из регулярных батарей гвардейской конной артиллерии. Мы все пообедали в офицерской столовой и узнали, что на плацу только что приземлился гигантский четырехмоторный самолет «Русский витязь» русского конструктора Игоря Сикорского[14]. Еще через год этот же самолет поднял в воздух шестнадцать пассажиров, чем намного превзошел все прежние достижения. В то время шли горячие споры между сторонниками аппаратов легче воздуха и самолетов. Пучеглаз не хотел признавать будущее ни за чем, кроме цеппелинов, тогда как мы, естественно, с энтузиазмом принимали успехи и достижения Сикорского. Пучеглаз же не только сам не хотел идти смотреть на самолет Сикорского, но и запретил нам идти без него. Нашу проблему решили два молодых лейтенанта, которых задело высокомерное поведение Пучеглаза за обедом. Они потащили его смотреть на лошадей в стойлах, а мы тем временем выпустили воздух из шин велосипедов обоих учителей, забрали у них ручные насосы, чтобы они не смогли нас преследовать, и укатили прочь. «Русский витязь» был окружен военным караулом, но командир, выслушав нашу историю, решил, что мы заслуживаем особой награды. Он лично провел нас на борт, в просторный салон самолета. Когда мы вернулись, Пучеглаз сходил с ума от ярости, но мистер Фрай принял нашу сторону и сказал, что тот сам напросился.

Заняться преподаванием в России иногда пытались довольно странные личности. Самым необычным из моих учителей был англичанин по имени мистер Мэйс. Мне тогда было лет двенадцать. В прошлом мистер Мэйс был капитаном торгового судна; он всегда говорил о себе как о «перекати-поле» и утверждал, что нигде не задерживается больше чем на три месяца. У нас, однако, ему не удалось продержаться даже этого срока. Услышав из моих уст кое-какие рассказы о приключениях мистера Мэйса в те времена, когда он поставлял оружие японцам, а прежде того бурам, отец вынужден был уведомить преподавателя об увольнении через две недели. Причем отец хотел, чтобы я понял: он увольняет мистера Мэйса не потому, что тот работал на японцев в то время, когда они воевали с нами, но исключительно потому, что он работал на буров в то время, когда они воевали с его собственной страной, Англией. И это при том, что сам отец, как большинство русских, симпатизировал в этом конфликте не англичанам, а бурам. Когда же мистер Мэйс попытался объяснить свое прошлое тем, что «деньги не пахнут», отец тут же выплатил ему двухнедельное жалованье и велел собирать вещи и немедленно уезжать.

В то время большинство общеобразовательных школ в России были устроены по немецкому образцу и назывались примерно так же, как в Германии: гимназия делала упор на классическое образование, а реальное училище – на естественные науки. В Царском Селе были школы обеих разновидностей. Я поступил там в гимназию в середине 1909 г. и проучился в ней около двух лет. Здание школы выглядело тогда почти так же, как и полвека спустя, когда мне пришлось вновь увидеть его (см. рис. 62). Пока мы жили в Павловске, до которого было меньше двух миль, наш кучер каждое утро отвозил меня в школу и каждый день после окончания занятий приезжал за мной.

В моем классе были дети разного социального происхождения. Например, у нас учились князь Путятин и мальчик по фамилии Викентьев, сын местного извозчика. Эти двое часто дрались, причем начинал обычно Викентьев: он бегал за Путятиным и непрерывно выкрикивал: «Ты не князь, а грязь». В начале войны этот сын извозчика стал пехотным офицером; он был значительно старше меня и поэтому смог поступить добровольцем в армию раньше, чем я. В 1916 г. я случайно встретился с ним, – его грудь была украшена множеством ленточек – боевых наград, а на рукаве было несколько нашивок за ранения.

Среди других мальчиков в нашем классе был один по имени Соломон, очевидно еврейского происхождения; однако он был прихожанином Русской православной церкви и дворянином, то есть принадлежал к знати. У нас учился также один из нескольких сыновей местного фотографа-еврея Оцупа, который конкурировал с официальным придворным фотографом Ганом. Все четверо упомянутых мной мальчиков после революции эмигрировали.

Еще один мальчик, о дальнейшей судьбе которого мне приходилось слышать, – Книппер, племянник знаменитой актрисы Книппер-Чеховой, вдовы писателя Чехова. Он остался в Советском Союзе и приобрел известность как музыкант. Вскоре после начала Второй мировой войны я оказался в Принстоне, в доме друзей, и услышал там записи советских военных песен. Одна из них, «Полюшко-поле», показалась мне замечательной – в ней будто слышится приближающийся стук конских копыт и яростная решимость всадников, скачущих навстречу вторгшимся немцам. Песня приближается, звучит все громче и тверже, – а затем вновь затихает вдали. Я взглянул на подпись и прочел имя композитора – моего бывшего одноклассника Льва Книппера.

В нашей школе был еще один ученик, имя которого впоследствии обрело зловещую и страшную славу. Это был племянник нашего преподавателя немецкого языка Розенберга. Он учился не в моем классе, и я помню его смутно – этот парень держался очень замкнуто, но почему-то часто становился мишенью для наших снежков. Именно он во время Второй мировой войны организовал и возглавлял недоброй памяти министерство по делам восточных территорий Гитлера.

В середине 1911 г. я был принят в старший из трех подготовительных классов Императорского училища правоведения в Санкт-Петербурге. Это было одно из двух «учебных заведений для привилегированных», принимали туда только детей наследственной знати. Из военных учебных заведений ему соответствовал Пажеский корпус.

Первым в училище назывался самый старший класс; вместе со вторым и третьим он составлял трехгодичный старший курс университетского уровня; стоячие воротники форменных тужурок его студентов были отделаны золотым галуном, отличавшим их от студентов четырехгодичного младшего курса уровня средней школы – учеников четвертого, пятого, шестого и седьмого класса, – галун у которых был серебряный, как у меня на фото 17. Эта фотография сделана, когда мне было шестнадцать лет и я учился в пятом классе Училища правоведения. Отвороты на рукавах и воротник моей тужурки были зелеными. Ученики Императорского лицея носили точно такую же форму, ее можно было отличить от нашей только по