Горящие стрелы? Дерби? Пирожковые бои? События в «Диккенсе» казались мне одновременно глупыми и мистическими, как детский день рождения на пиратском корабле. Мне хотелось, чтобы время от времени мама ходила туда и брала с собой дедушку с бабушкой, потому что всем им необходима была доза глупости. Но мать практически не пила, бабушка пила только дайкири на свой день рождения, а дедушка всегда выпивал два пива за ужином, ни больше ни меньше. Он был слишком прижимист, чтобы стать алкоголиком, как говорила мама, к тому же плохо переносил спиртное. По праздникам, выпив рюмку «Джека Дэниелса», он начинал распевать: «Чики на карте, а карт не едет в гору — вот как пишется Чикаго». Потом вырубался на «двухсотлетием» диване, и храп его был громче, чем шум мотора «Ти-Берда».

Дядя Чарли не производил впечатления человека, который поддался бы глупостям «Диккенса». Слишком меланхоличный, постоянно вздыхающий, он был для меня загадкой, как и мать. И чем больше я его изучал, тем загадочней он становился.

Каждый вечер звонил телефон, и какой-то мужчина голосом, похожим на наждачную бумагу, просил позвать дядю Чарли. «Чаз дома?» — спрашивал мужчина, произнося слова так быстро, будто за ним гнались. Дядя Чарли большую часть дня спал, и мы с двоюродными сестрами знали главное правило: если звонил кто-то из «Диккенса», нужно было спросить, что передать; если звонил господин с наждачным голосом, следовало позвать дядю Чарли немедленно.

Обычно это выпадало мне. Мне нравилось отвечать на телефонные звонки — я думал, что, может быть, это звонит Голос, — и когда звонил господин с наждачным голосом, я просил его подождать, потом бежал по коридору в спальню дяди Чарли. Тихонько постучав, я приоткрывал дверь. «Дядя Чарли! — говорил я. — Тот человек звонит».

В темноте раздавался скрип пружин матраса. Потом стон, за ним едва слышный вздох: «Скажи ему, что я иду».

К тому времени, как дядя Чарли подходил к телефону, натягивая рубашку и сжимая в зубах незажженную сигарету, я уже сидел на корточках за «двухсотлетним» диваном. «Привет, — говорил он господину с наждачным голосом. — Да, да, послушай, Рио ставит пять на „Кливленд“, Тони ставит десять на „Миннесоту“. Все ставят по пятнадцать на „Джетс“. Дай мне фору по „Беарз“. Они должны покрыть. Да, восемь с половиной, ладно? Ладно. Какой максимум на „Соникс“? Двести? Угу. Поставь за меня тоже. Хорошо. Увидимся в „Диккенсе“.

Старшая двоюродная сестра сказала мне, что дядя Чарли „игрок“ и занимается чем-то незаконным. Но мне казалось, что это не более незаконно, чем переходить улицу на красный свет. Позже я осознал, что такое мир азартных игр, и понял, что своеобразная „близорукость“ игроков лежит за пределами моего понимания. Это произошло, когда я зашел навестить своего друга Питера. Дверь открыла его мать. „Мне кажется, ты больше не можешь это носить“, — сказала она, указывая на мою грудь. Я посмотрел вниз. На мне была трикотажная рубашка с надписью НЬЮ-ЙОРКСКИЕ „НИКС“ — ЧЕМПИОНЫ МИРА, которую я любил, пожалуй, также, как и свое „спасительное“ одеяло. „Почему?“ — спросил я ошеломленно. „Никс“ проиграли вчера вечером. Они больше не чемпионы».

Я разрыдался. Побежал к себе, вломился в дом через заднюю дверь и ворвался в спальню дяди Чарли, что было возмутительным нарушением правил — ломиться в святая святых разрешалось, только когда звонил господин с наждачным голосом. Дядя Чарли подскочил в кровати: «Кто там?» На нем была маска героя вестернов, только без прорезей для глаз. «„Никс“ не проиграли вчера? — завопил я. — Ведь правда? Не может быть, чтобы они проиграли! Правда?»

Чарли стянул с себя маску, откинулся на постель и протянул руку за пачкой «Мальборо», всегда лежавшей на тумбочке у кровати. «Все гораздо хуже, — сказал он со вздохом. — У них не было страховки».

Летом дядя Чарли и его компания из «Диккенса» оккупировали дедушкин гараж и устраивали там партии в покер с высокими ставками, которые длились по нескольку дней. Мужчины играли в карты по шесть часов, потом шли в «Диккенс» подкрепиться, затем домой заняться любовью со своими женами, поспать, принять душ, а затем возвращались обратно в гараж, где игра все еще была в полном разгаре. Мне нравилось лежать в постели поздно ночью, открыв в комнате окна, и слушать их голоса, которые становились все громче, перекликались, потом замолкали. Я слышал шелест карточных колод, щелканье покерных фишек, шуршание кустов, когда игроки искали укромное место, чтобы отлить. Эти голоса убаюкивали лучше, чем колыбельная. По крайней мере, тогда мне не приходилось беспокоиться о том, что я засну последним.

Я наблюдал за игрой дяди Чарли с возрастающим интересом, а взрослые в дедушкином доме делали вид, что ничего не происходит, особенно бабушка. Однажды зазвонил телефон и я не успел взять трубку, поэтому ответила она. Поскольку звонил не господин с наждачным голосом, бабушка отказалась будить дядю Чарли. Звонивший умолял позвать его. Бабушка не сдавалась. «Что-нибудь передать? — спросила она, роясь в кармане халата в поисках списка покупок и огрызка карандаша. — Говорите. Да. Угу. „Бостон“ — десять? „Питсбург“ — пять? „Канзас-Сити“ — сколько?» Возможно, бабушка понятия не имела, о чем идет речь. Но я подозреваю, что она просто не желала знать.

Бабушка считала, что дядя Чарли не может сделать ничего плохого. Он был ее единственным сыном, и их связывали особые узы. Однако, в отличие от моей матери, бабушка не настаивала, чтобы сын относился к ней вежливо и с уважением. Как бы дядя Чарли ни разговаривал с бабушкой — а во время похмелья он бывал очень злым, — она баловала его, души в нем не чаяла, звала его «мой бедный мальчик», потому что его неудачи вызывали в ней бесконечную жалость. «Слава богу, что у нас есть Стив», — часто повторяла она. Стив принял дядю Чарли на работу в этот милый темный бар, когда дяде Чарли один за одним делали болезненные и совершенно бесполезные уколы в череп. Тому нужно было место, чтобы укрыться, и Стив пришел на помощь. Стив спас Чарли жизнь, как говорила бабушка, и я понял, что она делает то же самое, позволяя дяде Чарли прятаться в его детской спальне с обоями с изображениями мультяшных бейсболистов, которые наклеили, когда ему было столько же лет, сколько и мне.

По ночам, когда дядя Чарли был в «Диккенсе», я порой слонялся по его спальне, разглядывая вещи. Тщательно рассматривал корешки от ставок, нюхал футболки с эмблемой «Диккенса», наводил порядок в выдвижном ящике, заваленном деньгами. У бабушки не всегда хватало денег на молоко, а здесь лежали пятидесятидолларовые и стодолларовые купюры. Я подумывал о том, чтобы взять немного денег и отдать их матери, но знал, что она не возьмет, а только рассердится на меня. Я раскладывал банкноты аккуратными стопками, замечая, что Улисс Грант[13]похож на одного из мужчин из «Диккенса», которых я видел на Мемориальном поле. Потом я ложился на кровать дяди Чарли, подоткнув под себя его набитые гусиным пухом подушки, и воображал, будто я — дядя Чарли. Я смотрел матч «Метс» и представлял, что я тоже «поставил на них большие бабки». Я задавайся вопросом, ставит ли дядя Чарли большие бабки против «Метс», и это волновало меня больше, чем то, что он нарушает закон.