Вошедшим оказался Эмилий — предмет ее мечты, ее сожалений, вздохов, любви.

Он подошел, поклонился обеим хозяйкам по правилам высшего класса, традиционно прикладывая руку к своему лбу и груди, а затем сел на траву с ними.

Сознание, что Эмилий не только жив и здоров, но даже находится здесь, близ нее, наполнило сердце Фульвии восторгом беспредельным. В эти минуты ей казалось, что она способна умереть за него, за один его взгляд любви, за один вздох!.. Боги исполнили желание Фульвии, услышали ее молитвы, как ей казалось, благосклонно приняли жертвы — цветы, которые она почти каждое утро сама ходила рвать в полях и относила в храмы.

«Боги спасли Эмилия!» — подумалось ей.

Спросив о здоровье Луция и его отца, об их занятиях, выразив сожаление, что их обоих нет дома, сообщив кое-что о жизни в Риме, Эмилий, слегка смутившись, обратился к Лукреции:

— Однако, дорогая матрона, я к вам явился не затем, чтобы хвалить хорошую погоду. Я хочу сказать кое-что важное для меня самого и посоветоваться. Лукреция, помоги мне!.. Я сильно страдаю, ты одна имеешь возможность помочь мне умным советом. Теперь ты породнилась с домом Тарквиния, и Туллия тебя, кажется, любит. Я беден, не знатен… Если бы у меня не было нескольких любящих друзей, я совсем пропал бы в нищете — сын гордого, богатого, храброго Турна пошел бы в рыбаки или пахари, да и то ни в один деревенский округ не примут, не зачислят меня как человека патрицианского происхождения, чуждого простонародью. Ах, во сто крат легче крестьянину попасть в знать, нежели аристократу в чернь!..

— Это потому, что в житейских делах людей, как и в природе, — заметила Лукреция, — все стремится к лучшему, а не к худшему — к солнцу, а не в тень. Стремится восходить, расти, а не опускаться.

— Так… но… но нищета не самое ужасное из моих бедствий. Ах, Лукреция, скажу ли я?! Ах!.. Я люблю Арету, дочь Тарквиния Гордого.

Обе хозяйки ахнули на признание своего юного гостя. Лукреция испугалась за дальнейшую участь Эмилия, но возглас Фульвии был похож на болезненно-грустный звук струны, обрываемой грубой рукой.

Все для нее кончилось, все порвалось!..

— Безумный! — между тем стала говорить Лукреция, вне себя качая головой. — Давно ли ты был на волосок от казни?! Он любит дочь Тарквиния Гордого!.. Разве ты не знаешь, несчастный, что ее еще ребенком обручили с Октавием Мамилием, этрусским лукумоном, владетелем Клузиума?.. Неприязненные отношения Рима к Этрурии отстрочили брак Ареты, но теперь он скоро совершится. Октавий груб и некрасив, Арета никогда не только не полюбит его, но и не привыкнет к нему. Я уверена, что она будет несчастна… бедная Арета!..

— Бедная Арета! — глухо, как эхо, повторил Эмилий. — Она просватана… я этого не знал…

Настало неловкое, томительное молчание, пока его не нарушила Лукреция, пораженная предчувствием, что эти беды друга, как зубчатые колеса, зацепят и судьбу ее мужа, близкого к нему, — зацепят, следовательно, и ее.

— Ах, Эмилий! — заговорила она. — Люби Арету как несчастную сироту, гонимую мачехой, но не дерзай мечтать о дочери рекса как о любимой особе!.. Арета для тебя недосягаема, как вон то светлое облако, как яркая радуга, как само небо, жилище бессмертных.

Эмилий грустно простился и ушел, не захотев дождаться возвращения Луция домой от каких-то знакомых, куда тот ушел с отцом по делам.

Фульвии показалось, что солнце светит не так ярко, что оно меркнет для нее.

Дверь счастья рукой судьбы замкнулась и ключ к ней не найдется никогда.

Однако эта горделивая, родовитая римлянка скрыла горе в недоступный тайник сердца и никому о нем не поведала, а жизнь ее стала очень тяжела.

В такие юные годы Фульвия уже имела проблески твердости воли. Теперь это ей пригодилось.

Никто не заметил тоски, разъедающей ей сердце, никто не заподозрил ее страданий, даже чуткая, вдумчивая, почти прозорливая Лукреция, которой молодая девушка намеревалась, но не успела открыть свою роковую тайну.

Теперь Фульвия замкнула это горе, не стремясь больше поведать его никому на свете, потому что Эмилий любит не ее — он любит другую!

В Риме каждый дальновидный человек понимал, что интриги дурных любимцев и жрецов хуже Тарквиния с его женой увеличивают общие бедствия.

В Риме начало твориться что-то совсем несообразное со здравым смыслом, но тем не менее естественное и присущее всякой тирании.

Великий понтифик, светский надзиратель и контролер духовных дел, следивший за всеми жрецами, обыкновенно бывал и главнокомандующим, но теперь вместо занимавшего этот высокий сан и ранг Вителия против герников послан с войском родственник Тарквиния, обрученный жених его дочери, этрусский лукумон Октавий Мамилий.

Римляне старого закала из себя вышли при этом событии. Они не в силах были даже переварить той идеи, что их воинами будет командовать этруск не только происхождением, как скрепя сердце терпимый ими Тарквиний, но даже не причисленный к римским гражданам, не перешедший в подданство их области.

Однако ворчать почтенным квиритам на такое небывалое новшество пришлось недолго — война с герниками не состоялась благодаря не знакомому римлянам тех времен искусству дипломатии, уже очень сильно развитому у более культурного народа этрусков.

Мамилий предложил вместо битвы союз для общего похода на вольсков при столь выгодных условиях, что ошеломленные этим неожиданным компромиссом герники из врагов стали друзьями римлян.

Квириты старого закала тоже опешили, не зная, что им подумать про такой фокус, несвойственный их грубым понятиям об отношениях к чужеземцам, а народ возликовал, перестав страдать от опасений грабежей извне и осады внутри города.

Квириты старого закала пытались омрачить эти ликования и восхваления этруска, уверяя, что солидарностью с врагами Мамилий унизил Рим, что замышляемый поход даст славу и добычу одним герникам, что полководец-этруск не заботится о выгодах римлян.

Они в самом рексе-узурпаторе видели этруска — Тарквиний как был, так и остался чужд им и духом и образом жизни.

Многие из таких людей с неудовольствием следили, как скучное для них мирное время сменяет энтузиазм апатией, кипучую ретивость — ленивым бездельем.

Свадьбы, наречение именами младенцев и другие веселые семейные торжества, отложенные в дни близости вторжения врагов, опять собирали по домашним атриумам толпы патрициев и плебеев охотнее скучных совещаний сената и комиций, где стало не о чем препираться — оставалось только исполнять приказы тирана и его любимцев.

Римляне поневоле от безделья принялись за интриги и сплетни.

У Тулла Клуилия, престарелого жреца, фламина Януса, в это время усилилась хуже прежнего его главная страсть — клеветать, добывать у Тарквиния смертные приговоры, подводить хороших людей под конфискации, обыски, ссылки.