— Всегда и бродит?

— Нет, малый, не всегда! Подземные боги милостивы — через сто лет такую измаявшуюся душу берут в лодку и перевозят даром.

— А если человек не казнен, а убит и тоже сгнил без погребения, что бывает с его душой?

— Если убит разбойниками, зверями, молнией, сгорел, утонул, тоже бродит вредоносным ларом по земле сто лет, но души павших в битве за отечество не бродят и не плывут за Стикс, а возносятся на небо, к богам света, и, получив себе хвалу, летят на острова блаженных далеко в море, за Геркулесовы Столбы — туда, где солнце кончает дневной путь и въезжает на ночь в свое царство. Так что герой — одно дело, а казненный — другое.

Каменщики ушли, покинув Эмилия в еще более грустном настроении.

Болезнь истощила его крепкие силы. Он походил на живой скелет, но тюремное заточение укрепило энергию его духа, потому что здесь он много думал о своем отце и решился в день казни подражать ему твердостью.

Разговор ушедших каменщиков занял его мысли вопросами о загробной участи душ. В этих мыслях всплыло все, что молодой человек прежде вовсе не замечал среди суетливой, разнообразной, хоть и далеко для него лично невеселой жизни, в семье Тарквиния.

Эмилий теперь заметил резкое противоречие сказаний мифологии о загробной участи героев — вспомнил, что Гомер говорит об этом другое.

И молодой узник запел о свидании Одиссея с мертвецами:

Составившие это сказание греки времен Гомера еще очень плохо знали места земли, далекие от них. Они называли «печальной областью киммериан» вообще все, что в Европе находится севернее Тавриды (Крыма). Киммериане, кимры или кимвры были предками германцев, двигавшихся постепенно с востока на запад через Россию и Пруссию, где нам осталось от них этнографическое воспоминание в названиях местностей (Кимры около Твери и Кеммерн около Берлина).

Древние греки, плававшие вокруг всей Европы в Пруссию за янтарем, а также пробиравшиеся туда и дальше на север по некоторым рекам, вследствие привычки к дивному, теплому климату с ярким солнцем естественно считали суровые области киммериан похожими на преисподнюю.

При Тарквинии Гордом их сведения были такими же.

— Где же острова блаженных?! — воскликнул Эмилий, допев.

Ему вспомнилось, что греки, не зная, как сопоставить эти два противоречивых сказания, учат, будто у людей душа делится после смерти на тень и дух, но это вело тоже к путанице неразрешимых вопросов, особенно тягостных для головы человека еще юного, не освоившегося с недоговорками разных загадок житейской и научной премудрости, какой тогда уж начинала изобиловать религия, затуманенная всевозможными прибавками поэтов, драматургов, жрецов и сказочников, хоть еще и не столь сильно, как было в конце ее господства.

Эмилию невольно вспомнилось, что боги даже собственных сыновей, рожденных от смертных женщин, не имели могущества избавить от печальной участи тоскливого и бесцельного существования в Аиде.

Дверь тюрьмы отворилась, и вошел Брут в сопровождении воинов.

Сумрачно было теперь лицо этого человека. В его выражении не проявлялось ничего эксцентричного. Это был мудрый философ.

— Сын Турна, мужайся!.. Твой смертный час настал, — сказал он заключенному, пытливо всматриваясь в его лицо.

— Благодарю тебя, Говорящий Пес тиранки, за все, что я вытерпел! — ответил Эмилий. — Ты измучил мое тело, но укрепил дух. Теперь я не таков, каким был до заточения. Скажи, что ждет меня?

— Не знаю.

— Я готов на все, веди без лишних слов.

Старик закрыл лицо своей тогой, чтоб воины не видели его слез, и прошептал:

— Я не мог спасти тебя… Тень твоего отца отныне будет преследовать меня за это. Прости меня!..

Эмилий не отвечал, приняв за фальшь и насмешку слова Брута.

Туллия ждала осужденного, окруженная знатными людьми Рима. Подле нее находились ее злые, развращенные сыновья и грустная падчерица Арета, не смевшая плакать.

Со злорадным торжеством встретила тиранка свою жертву. Несколько времени длилось молчание, пока Туллия любовалась изнурением юноши до произнесения приговора, как любуется зверь добычей, прежде чем начнет терзать ее.

Римляне уже привыкли к такого рода зрелищам, но теперь всеобщий ужас был усилен тем обстоятельством, что выбор рода казни должен был решиться словами дельфийского оракула, как будто казнит не Туллия, а сам Аполлон.

Наконец тиранка засмеялась. Ее хохот ужасно прозвучал в мертвой тишине, хранимой всеми присутствующими.

— Сейчас принесут ответ оракула, — сказала она, — и выбор рода казни будет решен!

Эмилий взглянул на Арету, она — на него. Их взгляды встретились, и молодые люди без слов поняли друг друга. Этот немой взгляд сказал им обоим то, чего они до сих пор не решались открыть взаимно словом, в этом немом взгляде выразилось их красноречивое признание в первой любви.

Его молодое сердце уже давно любило и знало о взаимности, несмотря на то что он еще ни разу не осмелился заговорить о своем чувстве с любимой девушкой. Он не мог показаться трусом в присутствии своей милой, не хотел дать наслаждения своим унижением тиранке, поэтому бодрился, насколько было в силах.