Грасиэла единственная за обедом смотрела телевизор, она сидела за маленьким столиком около плиты, позади нас.

Я бы могла сказать: «Мама, я – проститутка». Мама бы не очень удивилась. Она бы посмотрела на меня, словно говоря: «Я это знала». Казалось, что она догадывается обо всем по той простой причине, что всегда думает все самое плохое. Смогла ли узнать та психолог, как в моей матери уживаются эти простодушие и цинизм?

Может быть, самым большим противоречием в моей жизни было то, что я могла обмануть кого угодно; я могла заставить всех поверить в то, что я такая, какой хочу казаться, а не такая, как она. Но моя мама могла верить только в худшее. Она не всегда была такой, но с того момента, как я покинула этот дом, мама перестала признавать меня. Я могла сказать ей: «Я сижу на героине», «Я только что ограбила банк, и за мной гонится полиция» или «Я оставляю Диего и Августина и переезжаю жить в Колумбию». Маме ничего не стоило поверить в это.

Мы ели медленно, в скользком, как остающийся на тарелке жир от мяса, молчании. В новостях ничего не говорили на протяжении нескольких минут, словно у телевизора выключили звук. Другая характерная черта страны без секса: нетерпимость к тишине. Мама поспешила нарушить ее до того, как она полностью воцарилась.

– Ты должна получить докторскую степень.

– В какой области?

– Докторскую степень, – повторила мама.

Она собрала пустые тарелки и салатницу и отнесла их на кухню.

– Тебе почистить персик?

– Нет, спасибо.

– Качамай? Тебе понравится. Тогда я заверну тебе с собой хлебную запеканку, которую ты обожаешь.

– Лучше не надо, спасибо; я и так уже поправилась. Я положила руку на живот. Мама критически посмотрела на меня и согласилась.

– А скоро приезжает этот мальчик, твой друг, колумбиец. И тебе надо носить трусы.

Трусы в мамином понимании должны быть большими и длинными, как у гимнастов или теннисистов. Они делают плоскими живот и ягодицы.

Мы спустились по лестнице и подошли к двери гаража, не включая свет. Мы шли по памяти, мама держала меня за руку. «Ей не хватает кошелька под мышкой и бабушкиных духов с запахом цветов», – подумала я. Я тоже буду водить Августина за руку?

– Ты посещаешь мессу?

– Да.

Мы обменялись поцелуями. Я не слышала, как закрылась дверь, но я и не оборачивалась: мама стояла там, провожая меня взглядом, пока я не пересеку проспект, возвращаясь в реальный мир.

На остановке я вспомнила еще одну вещь о моем отце: он не знал названий ни деревьев, ни птиц, ни столиц Африки и Азии, но выдумывал их для меня. Он считал, что уж лучше соврать, чем ничего не ответить.

А еще ему нравились карнавалы. Он весь год ждал парада на проспекте Маипу, не где-нибудь в центре, не на Гуалегуачу: парад в Банфилде. Три квартала, залитые светом, народ в маскарадных костюмах, гирлянды, барабанная музыка: может быть, именно таким представлял рай мой отец.

Диего рассматривал мои ноги, словно впервые видел меня обнаженной. Казалось, он удивлялся тому, что у нас, женщин, есть ноги. Зачем они нам нужны?

Я еще не сделала педикюр, я записалась на понедельник, чтобы не стыдно было разуться перед Сантьяго. Утром, пока принимала душ, я случайно ободрала ноготь на большом пальце ноги. Я положила ногу со здоровым ногтем на другую. Диего присел передо мной на корточки и своими большими руками положил мои ноги ровно. Он бросил взгляд на обрезанный коврик, разноцветные бумажки, исписанные салфетки, маркеры, газеты и журналы, разбросанные по полу.

– Ты осознаешь, что твой кругозор сужается? – улыбнулся он. – Раньше ты читала книги.

– Но я читала меньше и знала меньше. Все равно я читаю какие-то книги. Я снимаю ксерокс с нужных мне страниц и затем складываю их в папки с разными заметками по этим темам. Заметки, конечно, дают фрагментарное описание, но более широкое. Это как Интернет, хотя мне больше нравятся бумаги, я предпочитаю свои папки.

Я вдохнула воздух. Иногда такое со мной случалось: когда я столько наговорю, мне потом становится трудно выговаривать слова. Я говорила много и на одном дыхании, скороговоркой, которую я сама усложняла еще больше в процессе говорения. Этому меня тоже обучил Диего. С того времени, как мы стали встречаться, я поняла, что мне придется в любой момент поддерживать разговор; как те пациенты, которые периодически выполняют упражнения для того, чтобы разработать долго бывшую в неподвижности руку.

– Я ездила к маме, – сказала я.

– Как она?

– Хорошо. Передает тебе привет.

– А сейчас ты о чем пишешь? – спросил он, пока помогал мне собирать бумаги в папку.

– О снах.

– Не вижу Фрейда…

– У него все очень надуманно. Кроме того, я потеряла к нему всякое уважение после истории о Билли Вилдере.

– Какой истории?

– В тысяча девятьсот двадцати шестом году журналист Вилдер должен был взять у него интервью в Вене; его встретила женщина и пригласила пройти, и он смог рассмотреть приемную из зала, через дверь. Его внимание привлекло то, что диван был очень маленьким, и он понял, что все фрейдистские теории основаны на анализе лилипутов.

– То есть на нас они не работают? – засмеялся Диего и посмотрел на мои ноги, которые он держал в своих руках.

– И тут появился Фрейд с салфеткой на шее, он был Велдеру по пояс, и, когда Велдер сказал, что он журналист и хочет взять у него интервью, Фрейд его выгнал. Поэтому я предпочитаю Сакса.

– У тебя есть его книги?

– У меня есть парочка длинных статей и несколько рецензий. – Я показала ему заметку из «Нью-Йорк таймс»: на фотографии полный мужчина с белой бородой, почти лысый; три морщины, как шрамы, пересекают лоб, одет в белую футболку, в руках держит периодическую таблицу.

– Еще ему не нравилась музыка.

– Саксу?

– Нет, Фрейду.

Нам не хватает занавесок, подумала я. Но никто не будет смотреть на нас в это время, время сиесты и мыльных опер, к тому же Диего почти никогда не делает это на диване.

– Странно, что ты вернулся с работы так рано, – сказала я.

– Мне очень захотелось тебя увидеть.

Мы бы могли пережить второй медовый месяц. Мы бы могли наслаждаться тем, что вдвоем. По крайней мере Диего этим наслаждался. У меня же, напротив, было ощущение затишья перед бурей. Иногда я сильно скучала по Августину, большую часть времени на меня нападала какая-то непонятная тоска, что-то похожее на желание, чтобы Сантьяго в итоге не приехал.

Диего немного сжал губы, мускулы у него на лице напряглись, и он заморгал. Локон волос упал ему на лоб, он теребил ремешок своих часов. Я сняла их и положила на стол. Ему до сих пор трудно давалось начало. Я следовала его движениям, использовала моменты, когда он приближался ко мне, чтобы поцеловать его и начать.