Итак, об этих сомнениях тут всегда следует помнить, и справедливости ради для начала необходимо их выслушать. Астрологические и астрономические труды, приписывавшиеся Стефану, отличаются как по стилю, так и по содержанию от его медицинских и философских комментариев, которые больше соответствуют тому, каким нам представляется афинский и александрийский преподаватель поздней Античности. Можно легко представить себе, что авторы трактатов по оккультным наукам стремились надписать их именем последнего христианского преподавателя Александрийской школы: это несомненно для трактата о соединениях Сатурна и Юпитера[100]. Вполне вероятно, что данный труд Псевдо-Стефана, аналогично многим другим псевдоэпиграфам Средневековья, был создан путем превращения исторического персонажа в легендарную личность, соответствующуютому образу философа, который существовал в VIII–IX вв. Это философ из «воображаемого Константинополя» патриографов, ученый, занимающийся магией и гаданием наряду с толкованием собственно философских текстов[101]. Такой образ, вдохновленный пифагорейской традицией и легендами об Аполлонии Тианском, соответствует, как мы увидим ниже, двум реальным фигурам IX в.: Иоанну Грамматику и Льву Философу. Вполне естественно было трансформировать Стефана Александрийского так, чтобы он служил образцом и оправданием для философов более позднего времени. Именно рассказывая о событиях IX в., «Жизнеописание Василия I» (867–886) сообщает о предании, согласно которому «Стефан Математик» (Στέφανος ὁ Μαθηματικός), изучив гороскоп на дату рождения императора Ираклия, предрек ему гибель от воды, — это предсказание заставило императора засыпать открытые цистерны внутри Большого императорского дворца[102]. Впрочем, интересно отметить, что император Феофил (829–842) поступил аналогичным образом после того, как его старший сын Константин утонул в цистерне Большого дворца[103].

Заметим, что Иоанн Грамматик играл при Феофиле ту же роль интеллектуального гуру, которую Стефану Александрийскому приписывают при Ираклии. Но тут следует задаться вопросом, а действительно ли столь очевидна разница между историческим Стефаном, последним александрийским философом, и легендарным Стефаном средневековой традиции. Основано ли это различие на реалиях VII в.? Или оно связано с нашим нежеланием видеть преемственность между александрийской наукой и «лженаукой» философов при византийском дворе, чья «философия» кажется нам ближе к народным суевериям, чем к научному знанию? Без сомнения, школьные и ученые традиции Античностипострадали от тех вторжений, гонений и бедствий, которые сотрясали в это время средиземноморский мир. Несомненно и то, что эти потрясения способствовали эволюции знаний в том плане, что сделали их более элементарными, более поверхностными, более подходящими для практических и догматических потребностей военных и религиозных элит, более открытыми для устной культуры и более способными ответить на вопросы о будущем мира, чей близкий конец был предсказан. Такая эволюция сопровождалась разрывом с прошлым, но этот разрыв не везде проходил одинаково. Он был сильнее на территории Византийской империи, но слабее, как мы видели, на территориях, завоеванных арабами. Были даже такие регионы, как Армения и Англия, где преподававшийся Стефаном Александрийским предмет только тогда впервые пустил корни. Карьера Стефана показывает и то, что научный разрыв в одном месте может привести к продолжению традиции в другом: Стефан переехал из Афин в Александрию, а из Александрии — в Константинополь. Более того, проведенный Вандой Вольской-Конюс анализ показал, что каждое такое перемещение сопровождалось адаптацией к условиям проживания на новом месте. Ученый, который предстает перед нами после этого анализа, оказывается чем-то бóльшим, чем просто последним представителем античной науки, ведь этапы его карьеры уже знаменуют собой начало перехода к философу IX в.

На самом деле, дихотомия в трудах, приписывавшихся или приписываемых Стефану Александрийскому, не абсолютна. Между произведениями, возникшими из его афинских или александрийских лекций, и трудами по астрологии и алхимии, приписываемыми ему ошибочно или сомнительно, находится трактат по астрономии — введение в комментарий Теона Александрийского к «Подручным таблицам» Птолемея[104]. Хотя его атрибуция Стефану подтверждается только одной рукописью, Vat. Urb. gr. 80, имя императора Ираклия, который упомянут как его автор в других списках, не создает проблем, так как «Ираклий безусловно не обладал необходимыми компетенциями для написания такого трактата»[105]. Атрибуция трактата Ираклию указывает скорее на сотрудничество императора с настоящим автором текста. Однако из него ясно видно, что он был написан в 619 г. в Константинополе, причем с использованием таблиц, которые автор составил для климата Византии: иными словами, он адаптировал те таблицы, которые Птолемей сделал для Александрии. Итак, очевидно, это был астроном, прибывший из Александрии в Константинополь по приглашению Ираклия. Данные этого трактата согласуются и со свидетельством Феофилакта Симокатты, который в предисловии к своей «Истории» ссылается на возрождение философии в Константинополе при Ираклии[106].

К этим двум свидетельствам, в свою очередь, можно добавить сообщение армянского писателя Анании Ширакаци, который рассказывает, что его учитель Тихик Трапезунтский учился в Константинополе у «знаменитого мужа, дидаскала из Афин, города философов, учившего философов Города»[107].

Все это хорошо известно, и Ванда Вольска-Конюс, к счастью, отбросила те сомнения, которые мешали однозначно идентифицировать этого «афинского философа». Но никто удовлетворительно не объяснил уникальность самого феномена, два аспекта которого заслуживают внимания. Во-первых, перед нами факт возрождения светских наук в ту эпоху, когда к ним уже давно относились с презрением и недоверием: мы не знаем ни одного преподавателя философии в Константинополе VI в. ФеофилактСимокатта, как и следовало ожидать, возлагает здесь вину на «тирана» Фоку (602–610), свергнутого Ираклием: Фока якобы изгнал философию из «царского портика», т. е. из Базилики, где заседали юристы и преподаватели[108]. Но с трудом можно представить себе, чтобы предшественники Фоки: Юстиниан I, Юстин II, Тиверий, ревностные защитники Православия и яростные гонители эллинизма, приняли ученого из Афин или Александрии и назначили его в столице на кафедру философии. Тем не менее именно так поступил благочестивейший император Ираклий в разгар самого серьезного военного кризиса, который когда-либо знала христианская империя. Более того, Ираклия в его инициативе поддержал патриарх Сергий: это следует как из предисловия Феофилакта, так и из автобиографии Анании.

Второй момент, на который следует обратить внимание, заключается в том, что из всех элементов философского курса, который преподавал Стефан, астрономия интересовала императора Ираклия, по-видимому, больше всего. Автобиография Анании также создает впечатление, что прежде всего именно изучение квадривиума и особенно астрономии и заставило Тихика задержаться в Константинополе у Стефана, а затем привлекло Ананию к Тихику в Трапезунт. Этот интерес к астрономии весьма примечателен, учитывая, что она вроде не занимала столь выдающегося места среди тех предметов, которые Стефан преподавал в Афинах или Александрии. Астрономией пренебрегали и в Константинополе, судя по тому, что Стефану пришлось адаптировать таб-лицы Птолемея к координатам столицы.

Короче говоря, это была экстраординарная инициатива, и