Ты сделала ужасное: предала моё полное к тебе доверие. Да, я рассказывала тебе, что в Интернете ищу знакомств. Я говорила тебе, что умираю от одиночества рядом со своим мужем, что не люблю его, что мне тоскливо и страшно. И вот, как ты интерпретировала эти мои признания… Спасибо. Очень «порядочно» и «интеллигентно» с твоей стороны! Вряд ли в этой жизни меня предавали больше.

И ещё одна фраза из рассказа, вложенная в уста героини твоего поколения:

«А Настя так и порхает без заботы и труда? Смотри! Схарчит она твою квартиру. Сейчас все дети — людоеды».

Бедная ты, бедная! Тебе, ма, вообще не надо было иметь детей. Ты это понимаешь? Никогда. Ни за что. Ты и дети противопоказаны друг другу. Жаль, что ты этого не понимала в молодости. Хотя, возможно, понимала, но поступала, как «надо», шла на поводу у общественного мнения, при этом ненавидя это общество, его требования да и детей заодно. Только вот к сыну у тебя какие-то чувства всё-таки появились, возможно, к твоему великому удивлению. Но воспитать его нормальным человеком ты всё равно не сумела: конченный он, мама, конченный. Алкаш и проходимец, извращенец и болван. Ты знаешь, о чём я…

Гоша… Брат — любимый, сильный, взрослый. Несмотря на то, что было… ты знаешь, что было, ма… я всё детство гордилась перед подружками, какой у меня брат. А они, дурочки, завидовали. Потому что не знали…

…Не знали, как он всегда орёт на меня по любому пустяку. Как обзывает меня гадкими словами, среди которых «дура» — самое мягкое. Как лупит меня по затылку, если только я пытаюсь возражать против его хамства. Как я всегда ему мешаю и раздражаю его, что бы я ни делала, где бы в квартире ни была, просто тем, что я есть, живу, дышу. Как он всегда смотрит на меня — презрительно, брезгливо, иногда даже с отвращением. Да, ма, только так и было. Ты разве не знала? Я-то воспринимала это как норму, я другого отношения не ведала, думала, что всё правильно, старший брат так и должен вести себя с младшей сестрой — тем более, что я такая противная (уж это благодаря тебе я хорошо усвоила с самого малолетства). Поэтому мне и в голову не приходило жаловаться, когда он бил или обзывал меня. Или приходило? Я не помню… Неужели ты ничего не замечала, не знала, не хотела знать? У нас с Гошкей никогда не было нормальных отношений, и я никогда не чувствовала его… братом, ближайшим родственником. Разве это не твоих рук дело, ма? За всю жизнь он ни разу не поздравил меня ни с одним праздником, даже с днём рождения, не подарил ни единого подарка. И, ты знаешь, когда, к примеру, кто-то обижал меня во дворе, мне даже в голову не приходило пожаловаться старшему брату! И я не кричала обидчику, что вот, мол, всё брату скажу… Я знала, что на мою жалобу он ответит своё любимое «Да пошла ты…» и на этом всё закончится.

Я часто слышала от тебя, что Гошка — красивый. Я верила этому, как верила всегда каждому твоему слову. Но сама этого не видела. Мне он казался неприятным, его черты ассоциировались у меня с грубостью, хамством и презрением. А уж масляные глазки и постоянные пошлости, вечно вываливающиеся из его рта, коробили мой девчачий слух. Но ты смеялась, отец тоже ржал, а я чувствовала себя дурой. Да, наверное, я и была дурой, только я была ещё маленькая. Вы для меня были олимпийскими богами — и ты, и отец, и Гошка, а я была вечной уродкой-замарашкой, особенно по сравнению с прекрасным принцем Гошенькой. Это уже много лет спустя я с удивлением узнала от людей, что на моих детских фотографиях я выгляжу очень даже симпатичной и даже красивой.

Когда я поняла, что не люблю брата? Когда наши с ним чувства стали, наконец, взаимными? Наверное, когда я совсем выросла и осознала всё, что вы со мной проделали, пока я была ребенком и подростком. Только тебя с отцом я никак не могла перестать любить — ну не получалось! А вот Гошку я… нет, не возненавидела, но уж точно любить перестала. Мне стало на него плевать. Хотя, вру, наверное… Ненависть появилась всё-таки, но я могла держать её в узде, могла… Ровно до того момента, пока не началась ваша вакханалия вокруг моего второго брака. Теперь я уже не вижу смысла удерживать свои чувства. Я, благодаря во многом именно тебе, заново мысленно пережила и переосмыслила весь свой детский опыт.

Гошка никогда не был мне братом в том тёплом смысле, которое вкладывают в это понятие. Он всегда был чужим, жестоким, злобным и гнусным похабником-извращенцем.

Уже ни для кого не секрет, что он всё в жизни потерял из-за своего беспробудного пьянства. Его самой выдающейся чертой, сразу же бросающейся в глаза, является дикое самомнение, доходящее до мании величия, поэтому он всегда выглядел напыщенным болваном. Это, я думаю, для тебя тоже не секрет. А вот то, что он извращенец, лапавший свою маленькую сестрёнку, будучи уже взрослым парнем, ты могла и не знать. Раньше. Но уже давно знаешь — от меня. Реакция — ноль. Ты не считаешь это с его стороны грехом? Если так, то я понимаю, почему у него с головой непорядок — ничего себе было воспитание! Или ты делаешь вид, что не поверила мне. Что ж, пребывай дальше в своей сладкой лживой реальности, в которой твой сын лучше всех остальных, просто ему не везет и он запутался, поскольку вокруг сплошные злые люди, не оценившие его гениальности.

В общем, жду, ма, твоих новых книг с очередными «разоблачениями» и «интерпретациями», которые я бы попросту назвала лицемерием и ложью.

И подумай немного о своем здоровье. Жить и работать в таком злобном настроении небезопасно. Сердце там, желчь, печень, сосуды… Хотя бы себя побереги, раз уж никого из близких не смогла».

О, вибрацию от этого письма Антония запомнит надолго! Да и Масик понял заранее, какой будет её реакция, когда с видом побитой собаки нёс ей распечатанные листочки. Уже по его взгляду тогда она сообразила, что письмишко «горячее». Но оно оказалось очень, чрезвычайно, ошеломительно обжигающим! По воздействию на нервы писательницы, на её сосуды, давление и на разлив желчи! Печень тогда здорово схватило. И тошнило. И елось плохо несколько дней…

Таська ударила больно, настолько больно, как Антония даже не ожидала. Обычно дочь замыкалась или истерила, а в истерике никаких умных и продуманных мыслей никогда не бывает. Поэтому Антония не ожидала настолько чётких, осмысленных и страшных в своей правоте аргументов. Ведь дочка весьма мотивированно обвинила её во лжи, в лицемерии и кое в чём ещё более страшном…

Есть категорический императив: Таська всегда была с матерью искренней и честной, и Антония это знала с самого дочкиного малолетства. Та не умела с ней ни лукавить, ни лгать, ни изворачиваться. Да и не пыталась никогда. Однажды, будучи противным подростком, она ревела из-за чего-то и сквозь слёзы гундела, что никогда-никогда в жизни не обманывала и не сможет обмануть её, свою «люби-и-имую ма-а-амочку». И как ни была в тот момент Антония раздражена на дочь, как не противны были ей слёзы и сопли этой прыщавой оглобли, в ту секунду даже её сердце куснула нежность к дочери, которая обожает её, боготворит и не смеет быть с ней неискренней.

Но если исходить из этого императива, то все её, Антонии, обвинения дочери в нечестности, корыстолюбии и даже развратности — бред сивой кобылы, полная чушь. Таська всегда как раз удивляла мать своей наивной искренностью и даже простодыростью (так писательница называла всякую дурную романтическую доверчивость), которую дочь демонстрировала из раза в раз — даже в моменты своих «мизантропических» закидонов. Ну, к примеру, подростком могла вдруг влететь к матери в комнату и запричитать с порога: