А сообразить, что пубертатный пацан в одной тесной комнате с девчонкой живёт — не получилось. Однажды вдруг что-то кольнуло: а вдруг? Как-то тревожно стало из-за Таськи, у которой появились некие странные страхи про беременность… вроде того: можно ли забеременеть без самого факта близости? И это же ей было совсем мало годочков… Чтоб не задуматься тогда? Чтоб не подуть на воду даже на всякий случай? Нет, пришла спасительная идейка: ну, даже если дети в больничку поиграют, ничего страшного, все играют.

Какая больничка? Парню было уже не меньше четырнадцати лет! Но тогда душенька утешилась «больничкой». Неприятные мысли из головы ушли. И вот спустя чуть ли не тридцать лет, Таська с ненавистью орёт страшные слова. И что теперь с этим делать? А как среагирует Масик?

В общем, Антония зря так переживала: Масик легко и быстро поверил любимой женщине, что дрянная дочка всё выдумывает, лишь бы вызвать к себе жалость и сочувствие любым способом. Масик поверил и ужасно разгневался на дочь.

— Пусть хоть ещё раз попробует ляпнуть подобную мерзость! — гневно потрясал муж кулаками. — Я её поставлю на место!

Но Таська больше ни разу на эту тему не заикалась. Вплоть до того письма. Масик тогда сказал — уже после того, как Антония прочитала:

— Опять она пишет о том самом… Не понимаю, у неё на самом деле что-то плохое с головой и она не соображает, что лепит, или продолжает лгать, чтобы нам жизнь испортить?

Антония тогда долго ему не отвечала, а молчала, опустив голову, чтобы он не видел её бегающих глаз. Она догадывалась, что у неё сейчас именно бегающий взгляд, взгляд, ищущий опоры, спасительного якоря, крючка, за который можно было бы зацепиться и снова выстроить такой правильный и гармоничный мир, где всё просто и ясно: есть прекрасные родители, мама — талант и всем на зависть умница, есть способный дивный сын с кучей достоинств и во всех смыслах неудачная дочь — ну, звёзды так встали! Не получился ребёнок! Но если хоть на секунду допустить, что Таська не лжёт (а Таська никогда не лгала, вот ведь в чём мерзость ситуации!), то от благостной картинки не оставалось и следа. Антония, при всём своём трезвом и злом уме, предпочитала жить в созданных ею же самой иллюзиях, в мире, порождённом её сознанием, её интеллектом. И очень ревностно оберегала этот мир от любого вторжения, не говоря уж о посягательстве на его основы.

Самый правильный ответ Масику был бы: «Дочь лжёт». Скорее всего, он его принял бы из её уст, как всегда принимал абсолютно всё. Но тогда оставалась бы трещинка в её собственном сознании, в её собственном знании об этом мире. Таська никогда не лжёт. И эта трещинка была бы уже такой булавкой, что в будущем всегда колола бы её в самое сердце. Поэтому… Поэтому надо было выдать Масику и всему миру что-то другое — настолько правдоподобное, что ни у кого не вызвало бы отторжения и во что со временем легко было бы поверить самой.

— Я думаю, — медленно, тщательно подбирая каждое слово, начала Антония, — что когда-то в далёком детстве у детей были самые невинные игры «в больничку», ты ж знаешь, как это бывает… А потом в воспалённом и злобном сознании Таськи всё это преобразилось в гадость, о которой она начиталась в современной прессе, обожающей Фрейда и прочую ерунду. И теперь она, возможно, сама верит в эти глупости. Она просто дурочка, но злая дурочка. Ей плохо, она ищет причину этого и находит, но не в себе, а вот в такой ерунде, потому что больше ни в чём найти её не может — у неё всегда была хорошая и благополучная жизнь. Но ей плохо от самой себя, и она обвиняет в этом нас. В частности, и таким вот образом…

Прокатило. Кто бы сомневался… Хотя в душе Антонии всё-таки остался червяк: какая может быть «больничка», если разница в возрасте у детей восемь лет? В «больничку» играют в четыре-пять-шесть годочков, а Гоше было уже… Он же не был умственно отсталым, отнюдь. Ладно, бывают такие мелочи, на которых лучше бы не циклиться совсем. Вот Масик принял версию, как самую точную и разумную. Даже на секундочку не усомнился. А ведь тоже не дебил… Или…? Нет, все же не дебил. Значит, всё нормально. Вокруг сплошные «не дебилы»… От этой мысли Антония усмехнулась. От этой мысли она часто усмехалась.

Именно после этого треклятого письма Антонии буквально через пару дней понадобилась серьёзная медицинская помощь: страшно болело и кололо справа. Оказалось — печень. Когда — то Антонии вырезали из желчного пузыря камни, даже два раза, но теперь всё вроде было чисто. А вот печень надорвалась.

— Да, и со спиртным осторожнее, — ласково предупредил именитый профессор.

— Что вы, доктор! — жалобно вздохнула Антония. — Если только чуточку сухого изредка…

— Это не страшно, — утешительно закивал профессор.

Разумеется, Антония никогда и никому, даже врачу, не рассказывала о своих очень даже излюбленных «соточках» в обед и ужин. Не стоило людям ломать картинку рафинированной писательницы-интеллигентки. Да и какое, в сущности, это имело значение?

Ей прописали таблетки и припарки и велели ни в коем случае не нервничать. Правильно велели: именно после всяких психологических встрясок больше всего болело именно там, в печени. Желчь? Таки эта проклятая желчь? И болело не после беленькой, между прочим, а после каждого воспоминания о дочери. Кто б ей «запретил» дочь, «прописав» её полное отсутствие в жизни!

Не следует думать, что Антония вот уж все свои романы и повести посвящала, будто бы, дочери. Нет. Таська невольно «дарила» ей первоначальный импульс, зажигала идеей, мыслью, если хотите, моралью, которая в баснях — в конце, а в замыслах Антонии всегда с самого начала. Но в замыслах! Читателю она эту мораль не выдавала с первых страниц. Это выглядело бы так же глупо, как если бы в детективе убийца был чётко обозначен в первой части книги. Идиотство же! Нет, не сразу, не сразу… Но и томить читателя (а главное — сдерживать себя) Антония долго не могла, и довольно скоро основная идея, побудившая писательницу к творчеству в очередной раз, впрыгивала в рукопись и начинала резвиться. Дальше Антония уже мало за что отвечала. Правда, честно-пречестно! Стоило ей выпустить мыслишку-идейку в бумажные пампасы, как фантазия начинала творить своё созидательное дело. Персонажи, которых автор наделяла чертами дочери или других супостатов, сами (сами-сами!) становились окончательно омерзительными и творили пакость за пакостью. Поэтому формально никто не мог бы обвинить Антонию в том, что она «наговаривает на живых людей», клевещет. События в её книгах, в основном, происходили вымышленные (если только чуточку похожие на реальные), а герои вытворяли такое, чего даже сама писательница не ожидала от них.

Впрочем, логика поступков у гадких персонажей, разумеется, присутствовала. В своём развитии каждая гнусная черта, сотворённая и бережно вложенная автором в своих антигероев, должна была привести именно к такому поведению, к сплошным моральным падениям. А как же иначе, всё логично. Наивный, импульсивный и глуповатый Отелло не мог не придушить Дездемону… Впрочем… Отелло не отрицательный персонаж, нет! А вот Яго… Он же с первых сцен драмы предстаёт перед зрителями коварным, завистливым, неверным, двуликим. Логика его дальнейших поступков очевидна и однозначна.