да и двоих младших, Витиславу и Свена, отец забрал туда к себе. Только Улебу нельзя было в Киев, но Уту утешало то, что она нужна самому несчастливому и самому любимому из своих детей. И вот его нет на свете, и жизнь ее разом опустела до самого донышка.

– Несчастливый он был… – прошептала Ута, когда Вальга наклонился, чтобы ее поцеловать. – В горе был зачат, в тревоге рожден. Свенельдич – удачливый, он его в сыновья взял, я думала, поделится счастьем… Да, видно, и его счастья мало. Все моя вина.

– Да ладно, матушка, ты-то в чем виновата! – Вальга сжал ее руку, и эта маленькая кисть показалась ему тонкой и легкой, как птичья лапка.

– Это все от Буры-бабы. Я за ее смерть наказанье приняла. Ее хлеб ела… без посвящения, без позволения. И сейчас вижу ту голову мертвую, а в глазах огонечки горят. Смотрит на меня теми огонечками и усмехается… Свенельдич ведь убил… того Князя-Медведя, старого. Да с него что с гуся вода. Они ушли, я осталась, – бормотала Ута, мимо Вальги глядя куда-то в темноту давно ушедших лет. – Одна за всех. Проклятье на сына моего пало. Так вот хочешь как лучше… а где счастье тебе, где горе – не угадать… Да и Эльге… Это все оно – Буры-бабы проклятье! – Ута огляделась в поисках Правены и даже протянула к ней руку, показывая, что эта тайна предназначена ей. – Бура-баба Эльге предсказала: один сын будет. Да она не хотела, чтобы сын у нее от Князя-Медведя родился и в глухом лесу жизнь провел. Хотела ему другой доли, славной. У нее не Святша должен был родиться, а другой – «медвежий сын». Она убежала, за Ингвара вышла, вырвала у судьбы другой доли, и себе, и чаду. Княжьего сына родила. Да только судьба и в Киеве догнала. Святша у нее один сын, да князем над людьми быть у него не выходит. Повадка у него лесная, волчья. Нави он был назначен, в Навь его и тянет…

Вальга не знал, что ответить на эти речи, похожие на бред и внушающие жуть. Кто в чем был виноват чуть не тридцать лет назад, он понимал смутно, но знал: когда у матери гибнет сын в расцвете лет, ей вся жизнь представляется тропой к этому несчастью, и кажется, что мостила она эту дорогу собственными руками. Там не додумала, здесь не доглядела, там не подсказала… с рождения чадо счастьем-долей наделить не сумела.

– Пусть она едет, – шепнула Ута, когда Вальга уже хотел отойти. – За дитем я пригляжу…

Даже в горе по сыну Ута не забывала, что у нее на руках внук. И если что-то могло вытянуть ее со дна этого горя, то только забота о новом молодом существе, нуждавшемся в ней.

В путь пустились на другой день на заре. Алдан рассудил, что Правена не способна будет целыми днями не слезать с седла, и решил взять лодью. Вальга ехал с ними, а двое его оружников должны были идти берегом и вести его лошадь. Он и сам был рад, что не пришлось задерживаться. Любопытно было, что там в Хольмгарде, есть ли новые вести? Может, убийц уже поймали…

Глава 4

Месяц все видел… да если бы мог сказать. Когда убийство совершалось, месяц был тонкий, молодой; теперь луна располнела, только краешек еще расплывался, как у подтаявшей белой льдинки. Ее Дедич собирался просить о помощи – сама промолчит, так хоть приведет тех, кто скажет.

Посреди поляны возле ив горел костерок из сучьев орешника – требовался не огонь, а угли. Еще не стемнело, хотя солнце уже село за Волховом, близкая летняя ночь выстраивала стену из плотных темных облаков над небесной рекой багряно-золотого света. Самые короткие ночи миновали, но и долгие еще не пришли.

Оправленной в серебро «громовой стрелкой», которую обыкновенно носил на шее, Дедич очертил круг с костром в середине. Вдоль круга, с внутренней стороны, были разложены девять пучков велесовой травы[7] с крупными синими цветами. Велес-траву собрала и связала Малфа. Зря он велел именно ей собрать цветы. Теперь, глядя на них, он снова видел перед собой Малфу – в белом платье, прижимающей к пышной груди большой пучок синих цветов, с длинной русой косой и с печальным гордым лицом… Голубые ее глаза от соседства с цветами тоже казались синими, как вода Волхова под ясным небом. Пока он сегодня был у Сванхейд, Малфа молчала и прямо не смотрела на него, но, когда он смотрел на кого-то другого, то чувствовал на себе ее внимательный, выжидающий взгляд. При мысли о Малфе в душе вскипали тоска и ярость. Прах бы побрал этого Святослава, бес ему в живот! Чего в Киеве не сиделось! Зачем вздумалось рассказывать о ребенке, который своим рождением и его позорил не меньше, чем Малфу, – о котором Святослав несколько лет знать не хотел. В глубине души Дедич знал, что не откажется от Малфы, но требовалось время на то, чтобы пережить стыд и досаду этого открытия.

Отгоняя ненужные мысли, Дедич сел у костра на землю, вынул гусли из берестяного короба, положил на колени и заиграл. Медленный, задумчивый, однообразный перезвон золотых струн полетел над берегом, над водой, постепенно поднимаясь к небу и выманивая ленивую располневшую луну. Слушал Волхов, привычный к этой гудьбе, слушали ивы, задумчиво макая ветки в воду, слушали, должно быть, русалки, прячась в камыше. Дедич с отрочества привык играть для богов и теперь без малейшего затруднения слился духом с перезвоном струн, с прядями ветра, с запахом речной воды, с шелестом ив и осоки. С двенадцати лет его, сына знатнейшего словенского рода, отдали на выучку в Перынь; с тех пор прошло лет двадцать, и все эти годы Дедич ощущал в себе двух разных людей. Первый был просто человек, мужчина, который когда-то женился, имел детей, две зимы назад овдовел и с первой встречи тайком положил глаз на правнучку старой Свандры, привезенную к бабке из Пскова. Вторым в нем был волхв, открытый богам настолько, что сам Волховский Змей мог вдохнуть свой дух в его тело. О Малфе думал первый, но, играя, он быстро превратился во второго, и теперь внутренний слух его, следуя за перезвоном струн, разливался до самого небокрая.

Ночь наползала постепенно, просачивалась из-под земли. Время от времени Дедич подкидывал сучьев в костерок, чтобы совсем не затух, и по его пламени видел, насколько сгустилась тьма. Но