ногой. Одной рукой протягивал газету, другой прижимал под мышкой огромную кипу «Вечерней Непсавы», которую хотел распродать сегодня вечером. Г-н Фицек не пошевельнулся, не моргнув глазом уставился на человека в двух свитерах. Газетчик забеспокоился, сунул г-ну Фицеку газету под нос. Но и это не помогло. Тогда он заорал на Фицека так, будто тот сидел в ста метрах от него.

— Белград взяли!

Спокойно, словно газетчик завернул к нему просто поболтать, г-н Фицек сказал:

— Ребенка и то насильно не возьмешь, не то что город. Я-то знаю…

— Да вот же! — газетчик в двух свитерах нетерпеливо и сердито потряс газетой под носом у Фицека.

— Верю! — сказал Фицек. — Как взяли, так и отдадут. Ведь и в жизни так бывает. Только мертвеца навсегда забирает могила. А живой и оттуда возвращается. Не сдается. Потому что…

— Купите вы или нет?

— Нет.

— Так зачем же вы сказали, чтоб я дверь закрыл?

— Зима на дворе. Надует, — ответил г-н Фицек.

— Мать твою, сапожник!.. — разозлился газетчик и выбежал, добавив еще несколько неизбежных в таких случаях выражений.

Г-н Фицек притворил за ним дверь и запер на ключ. Бросил в ведро огрызок сигары, обжигавший ему ногти, опустился на стул и прикрутил керосиновую лампу. Нечего ей так ярко светить, керосин нынче дорог! К тому же за все двадцать лет лампу редко-редко когда гасили ночью — всегда какой-нибудь младенец был в доме.

Г-н Фицек начал раздеваться.

— Что ж, на сегодня, пожалуй, хватит с меня этого торта с кремом, — пробормотал он.

Башмаки его застучали по полу. Он снял шуршащие от клейстера брюки и остался в одних исподниках. Босым ногам стало холодно на полу, и г-н Фицек живо забрался в постель.

На мгновенье у него мелькнуло в голове, что Пишта еще не вылез из-под кровати, лежит под ней, и Фицек тупо подумал: «Вот встану сейчас и возьмусь за дело!» Но он так устал за день, что эта мысль не успела овладеть им: г-н Фицек заснул.

Отто давно уже лежал в кровати, но не спал, все прислушивался. И когда в затянутой мглой квартире наступила тишина, он встал. Мать тоже поднялась вместе с ним, прижала палец к губам, чтобы сын не вздумал шуметь. Отто залез под кровать и вытянул брата. Раздел его и положил с собой в постель. Мать укрыла Пишту и неловко, едва-едва касаясь, погладила строгое лицо сына, который даже во сне осуждал вселенную.

Мать задула лампу. Над домами поднялась полная луна. И Берта знала, что она останется в небе еще часа четыре. Керосина выгорит на четверть литра меньше, это и вообще-то немало, а с тех пор, как началась война, так и вовсе целое состояние.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в которой грек Дамон без паспорта приезжает в Будапешт, чтобы сыграть на своей пастушьей свирели Илонке Мадьяр

1

Нет, нет, он шел охваченный не меньшим жаром, чем в тот августовский лучистый полдень, ставший в памяти еще более лучистым, когда он впервые встретился с Илонкой и когда г-жа Мадьяр пообещала учить его музыке. Он шел разгоряченный, хотя падал снег, и хуже того — снег с дождем. Высокий подросток мчался на улицу Сенткирай, и ему мерещилось, что кругом вовсе не зима, а весна, оттепель, даже покачивавшиеся на черных лужах грязные островки снега и те чудились прекрасными. Прохладный ветер сразу согревался, чуть прикоснувшись к рубашке, пылавшей у него на груди. Казалось, подросток мчится не навстречу зиме, а вон из зимы. До самых пят вдыхал он влажный воздух. И все шел и все говорил с Илонкой, заставлял ее ответить признанием на его воображаемое признание и… И дальше не было ничего. Беседа начиналась сначала, лилась безостановочно, как воды Дуная по весне, когда они едва умещаются в берегах.

Вверх по лестнице. Сразу через три ступеньки. Звонок. Он входит в дверь. Пальто слетает. Взгляд в зеркало. Волосы еще короткие (их остригли в больнице), но уже вьются. Он отворяет дверь в столовую, и начинается урок. Мальчик говорит не о том, о чем ему хочется. Он объясняет учебный материал. Только непонятно, почему так горячо и почему так сияет его лицо, будто он стоит перед открытой дверцей горящей печи. Девочка, очевидно, понимает все, но пока только играет. Играет в ту игру, о которой слышала, читала. Илонка еще так молода, что у нее нет никаких целей. Потому и не чувствует она нужды быть осторожной и требует откровенных проявлений чувств. Она ждет их, как ждут летящий мяч в игре. Его и поймаешь, и кинешь обратно, и опять, смеясь, будешь ловить. Да и что тут скрывать? Она ждет открытого признания в любви!

Урок идет. Илонка все чаще ошибается. Думает о другом. Мартону приходится раз шесть растолковывать один и тот же пустяк, хотя ему уже не терпится говорить совсем о другом, — не об Испании, в которой двадцать миллионов жителей и столица Мадрид, и главные реки и горы… Да и взгляд Илонки, устремленный на него, говорит: «Далась же тебе эта Испания!» И опять, по рассеянности или нарочно, она называет вместо Мадрида Лиссабон и, рассказывая о численности населения, поднимает небесно-голубые глаза к потолку и смотрит долго, словно там и написано крохотными буквами то, что ей нужно. А про себя думает: «Мадонна».

— Так сколько же? — торопит ее Мартон.

Илонка чуть склоняет голову набок — «Размышление» — и отвечает:

— Что вы спросили?

Еще мучительней растолковывать ей злободневные политические вопросы, знакомства с которыми, вероятно, по велению свыше все школы требуют от своих учащихся.

— Скажите, Илонка, почему наша союзница Германия заняла Бельгию?

Илонка приступает к ответу, но с первых же слов обрывает его. Снова глядит в потолок, снова начинает и опять обрывает.

— Наша союзница Германия попросила Бельгию пропустить войска…

— Чьи войска?

— Войска…

— Немецкие войска. Иначе непонятно…

— Понятно, — скучно отвечает девочка и продолжает: — В борьбе с французской и английской армией Германия должна безотлагательно…

Иначе чем «безотлагательно» она ни за что не скажет. Мартона коробит само это слово. Ему кажется: взяли хорошее, благозвучное, плотное слово, запихали в мясорубку, и теперь из нее выползает это длинное «безотлагательно» и, извиваясь змеей, забивается ему в уши. Он поправляет на «непременно», «немедленно». Но успеха не достигает. Теперь Мартон сердится уже не на само слово, а на Илонку: «Ну что она