— Я всегда буду говорить то же самое, что сегодня, — улыбнулся ее муж и, обняв за талию, прижал Долли к себе, — даже через пятьдесят лет, я уверен, ты все так же будешь самой красивой женщиной Лондона.

Заметив любопытные взгляды мужчин из публики, гуляющей по фойе, молодая герцогиня слегка смутилась и отодвинулась от мужа. Почувствовав, что сейчас самое время задать вопрос, о котором попросил ее Джон перед отъездом в театр, она ласково погладила руку герцога и спросила:

— Чарльз, объясни, пожалуйста, почему ты не разрешаешь Джону дебютировать в театре? Ведь ему предлагают сразу все ведущие партии, если он только согласится петь. Нельзя зарывать такой талант в землю.

— Джон предназначен для другого — через полгода ему исполнится двадцать один год и он получит свою часть наследства матери, а я добавлю к этому три имения из моей части этого наследства. Я бы отдал ему имения Гленоргов, не входящие в майорат, но они пока находятся в фонде, к которому я не имею доступа. Ты знаешь условия завещания отца, но я считаю, что Джон не должен от этого пострадать. Пусть он пока посещает театр как зритель, а получив поместья, которыми нужно постоянно заниматься, сам решит, что для него важнее: успех на сцене или жизнь, которую он должен вести в силу того, в какой семье родился. Ведь как только он станет петь в театре, высший свет отвергнет его — здесь не принято работать, а те, кто сам зарабатывает свои деньги, грамотно вкладывая доходы, скрывают свою работу. Я, твой брат, мои друзья, покупающие банки и предприятия, мы все делаем вид, что этой нашей работы не существует. Джон еще очень молод, у него нет закалки против жестокости нашего общества, поэтому я, как опекун, пока забочусь о его интересах, не давая ему испортить имидж. Когда он станет сам за себя отвечать, тогда и примет решение, надеюсь, уже осознанное.

Герцог замолчал и затянулся сигарой. Долли задумалась, она очень хотела помочь Джону, бредящему театром, но в позиции Чарльза молодая женщина тоже увидела логику и справедливость. Она посмотрела в смуглое красивое лицо своего любимого мужа и приняла его позицию:

— Наверное, ты прав, что даешь Джону возможность принять решение осознанно, но пусть он хотя бы попробует выступать под чужим именем, так, чтобы об этом никто не знал. Пусть поет как мистер Найт.

— Джон слишком красив, его внешность невозможно забыть, тайна будет сразу же раскрыта, — возразил герцог.

— А для чего же грим и парики? — парировала Долли. — Давай, сделаем так: мы загримируем Джона, и если ты его не узнаешь, то разрешишь ему дебютировать в театре.

Она улыбнулась своей самой очаровательной улыбкой и, подняв голову к лицу мужа, выдохнула в его губы:

— Пожалуйста!

В глазах герцога зажглись огоньки страсти, он притянул жену к себе и, целуя ее ушко, прошептал в маленькую розовую раковину:

— Ты специально это со мной делаешь. Теперь я не смогу слушать эту проклятую оперу, а буду думать только о том, как я хочу тебя.

— Я не услышала ответа, — парировала Долли, довольно улыбаясь.

— Хорошо! Ты, как всегда, победила, — вздохнул герцог, — но начинается увертюра, пойдем слушать, иначе Джон запишет нас во враги оперы, и тогда жизни в доме совсем не будет.

Герцог ошибся — Джону было уже не до них, он наслаждался звуками музыки, и весь мир вокруг него перестал существовать. Молодой человек прервал на полуслове свой рассказ о либретто оперы и замер, ловя первые звуки оркестра. Около него так же замерла Генриетта. Лиза во все глаза смотрела на друзей. Она никогда не видела их такими странными. Сзади отворилась дверь, и в ложу вошли Долли и герцог. Лиза улыбнулась родным и чуть заметно кивнула Долли, показывая на замерших у барьера ложи друзей.

— Я этого не понимаю, дорогая, — тихо шепнула ей на ухо сестра, — наверное, это — бремя таланта.

Увертюра набирала мощь, выходя на уровень сильного напряжения и, достигнув наивысшего накала, закончилась. В зале наступила тишина, потом темно-красный бархатный занавес побежал в стороны, открывая сцену, и Лиза увидела декорации, изображающие древний город. Джон рассказал им содержание оперы, поэтому она понимала, о чем поют певцы. Сначала ей казалось странным, что главную мужскую партию поет женщина, но как только зазвучал сильный бархатный голос певицы с переливами низких страстных нот и серебристыми руладами в верхних октавах, девушка попала под его обаяние и полностью отдалась музыке, находясь под властью волшебного впечатления. Певица была настолько точна в своей игре, что Лиза забыла о том, что она в театре. Девушка была вместе с несчастными влюбленными в древних Сиракузах и боролась вместе с ними за свободу и любовь. И когда занавес закрылся, она даже не поняла, что действие закончилось и объявлен антракт. По лицам Джона и Генриетты княжна поняла, что они чувствуют то же самое.

— Как жаль, что опера не идет без антрактов, — сказал Джон, — но зато мы можем сходить за кулисы и познакомиться с сеньорой Молибрани. Ну что, пойдем?

— Да, пожалуйста, пойдемте, — взмолилась Генриетта.

— Вы обе можете пойти с Джоном, — предложил девушкам герцог, — если, конечно, хотите.

— Как можно не хотеть познакомиться с великой Молибрани, — пожал плечами Джон и поднялся, предложив девушкам руки.

Как только за ними закрылась дверь ложи, Гленорг увлек жену в тень бархатного занавеса и прижал к себе:

— Я никогда еще не делал этого в театре, — тихо прошептал он перед тем, как поцеловать Долли, — и не упущу возможности приобрести такой бесценный опыт.

Джон вел девушек по полутемным коридорам с ловкостью завсегдатая, и через несколько минут они остановились около двери, за которой слышались веселые голоса и смех. Молодой человек постучал, и изумительный, низкий, бархатный голос пригласил их войти. Джон открыл дверь и пропустил девушек вперед. В большой комнате с нарядной мебелью красного дерева ярко горело множество свечей. Около туалетного столика сидела женщина в театральном костюме рыцаря и широкой кистью поправляла грим на лице. Рядом с ней стояла молодая девушка, скорее всего, ровесница Лизы, и выпрямляла перо на рыцарском шлеме, который держала в руках. На изящном ярко-розовом платье девушки бросался в глаза крупный, с ладонь, золотой медальон с огромным аметистом в центре крышки. Цепочка, на которой висело украшение, была толщиной, по крайней мере, с мизинец Лизы, и медальон, несмотря на свою красоту и явную ценность, больше подходил зрелой даме, чем юной девушке.

Обе женщины повернулись к вошедшим, и сразу стало понятно, что они — мать и дочь. Зрелая яркая красота старшей женщины оттеняла расцветающее очарование юности девушки. Большие черные глаза и густые вьющиеся волосы цвета вороного крыла, белоснежная, без румянца кожа и ярко-красные губы обеих женщин были совершенно одинаковы, но дочь казалась нежным бутоном, мать же была распустившейся роскошной розой.

— А, Джон, заходите, и приглашайте к нам своих дам, — весело сказала певица, — мою дочь Кассандру вы уже знаете, и представьте нам этих милых девушек.