Доктор медлил с ответом.

— Незачем называть имена. Если вы обещаете слушаться меня, то придет время и вы все узнаете.

— А если я не послушаюсь вас? — спросил молодой человек с уничтожающей иронией. — Что тогда?

Доктор встал.

— Тогда я предоставлю вас вину и вашему любимому поэту, — сказал он. — Прежде чем уйти, перечитайте, кстати, одно из его лучших стихотворений.

— Вы и с поэзией знакомы? Какое стихотворение?

— Я знаю его наизусть.

Доктор полузакрыл глаза и продекламировал голосом, в котором появились каркающие нотки:

О, старый капитан! О, смерть! Стряхнем же лень!

Наскучил этот край, пора поднять ветрила.

Пусть небо и земля чернеют как чернила,

У нас в сердцах восторг и лучезарный день!

Пролей же в них струю таинственного яда

И в двери вечности нас, жаждущих, впусти.

О, все равно — в Эдем или под своды ада!

В мир неизвестности, чтоб новое найти.

У него был такой неописуемо комичный вид, что молодой Схелтема разразился громким хохотом. В следующую минуту доктор Циммертюр вышел на лестницу и скрылся из глаз.

Улица была пустынна, канал чернел под беззвездным небом. Только что распустившиеся деревья освещались редким светом фонарей. Где-то на теневой стороне с необыкновенной осторожностью отворилась дверь, и кто-то поспешно, крадучись, стал пробираться вдоль стен домов. На углу первой поперечной улицы он задержался. Из черного переулка, шатаясь, вышел какой-то человек и с такой силой налетел на него, что оба чуть не упали. Им удалось восстановить равновесие, и они в бешенстве уставились друг на друга.

— Вы пьяны!

— А где у вас глаза?

После чего оба вдруг узнали друг друга.

— Господин док… господин доктор! Никак не думал… никак не ожидал…

Другой закатился веселым икающим смехом.

— Черт возьми! Да ведь это Остерхаут! И вы тоже кутите, Остерхаут?

Кельнер взялся за шляпу.

— Виноват, господин доктор… это моя вина. Слеп как сова, господин доктор… даже ночью! Пора домой… покойной ночи, господин доктор!

Ученый разразился раскатистым хохотом:

— Покойной ночи? Как бы не так! Разве так прощаются при встрече с друзьями?

— Нет, конечно нет, господин доктор… но уже поздно и…

— Остерхаут, — пробормотал доктор с печалью в голосе, — вы мне не друг. Я это знал, я так и…

— Нет, конечно друг, само собой разумеется, господин доктор, но…

— Остерхаут! — заорал вдруг доктор во всю силу своих легких. — Если вы заикнетесь о том, чтобы идти домой, я позову полицейского. Вы выпьете со мной стаканчик, а не то… Полицейский! Полицейский!

— Шш… шш, господин доктор! Иду с вами! Иду!

Доктор замолк, яростно помахал палкой над головой, подхватил кельнера под руку и, выписывая зигзаги, свернул в боковую улицу.

— Вы че-честный человек, Остерхаут, — заплетающимся языком бормотал он, — всегда такой услужливый и мухи не обидите… Вот здесь открыто… зайдем!

Он ввалился, держа кельнера под руку. Остерхаут, который был очень бледен, неестественно улыбался. Кафе было разделено на кабинки, занавешенные портьерами, — типичное незамысловатое ночное кафе. В углу стоял зеленый бильярд.

— Два стакана виски с содой! — крикнул доктор. — К бильярду! Мы будем играть, Остерхаут.

И он яростно взмахнул кием. Кельнер набрался храбрости и запротестовал:

— Вы меня простите, господин доктор, но сегодня я играть не могу… у меня нет очков, господин доктор… у меня близорукость, девять диоптрий, и я сегодня разбил свое пенсне. Вы сами видели это, господин доктор.

Ученый похлопал его по спине с такой силой, что раздался гул.

— Это верно, Остерхаут, но только это ничего не значит! Я купил для вас очки.

Кельнер отступил на один шаг.

— Господин доктор, вы…

— Маленький подарок, Остерхаут, маленький дружеский подарок! Я купил их сегодня вечером и собирался подарить завтра. Девять диоптрий. Как вы носите, Остерхаут. Очки… лучше пенсне… по крайней мере, не свалятся.

Кельнер, ошеломленный, смотрел на своего собеседника. Благожелательными, но неверными пальцами тот надел на него большие роговые очки и протянул ему кий.

— Играйте!

Кельнер взял кий и наклонился над бильярдом. Неожиданный подарок доктора, казалось, ошеломил его, потому что, несмотря на очки, он все время делал самые непростительные промахи. Следующий раз, когда наступила его очередь, он с трудом нашел свой собственный шар, а немного погодя чуть не распорол сукно на бильярде.

— Что с вами? — спросил доктор. — В погребке вы играете прямо мастерски.

Остерхаут, бормоча что-то, снял очки, протер их и хотел было продолжать играть, когда доктор Циммертюр холодно остановил его:

— Остерхаут! Что вы делаете?

— А что, господин доктор?

— Вы смотрите поверх очков! Почему вы это делаете?

— Разве я…

Кельнер растерянно смотрел на своего обвинителя, который ответил ему весьма странно: он достал из кармана кусок газеты, форматом напоминающий экстренный выпуск, и на расстоянии протянутой руки поднес его к лицу собеседника.

— Что там напечатано, Остерхаут?

Кельнер молчал. Тогда доктор сделал нечто, что можно было объяснить только последней вспышкой опьянения: он сорвал с кельнера те самые очки, которые только что подарил ему.

— Можете вы теперь прочесть, что тут напечатано, Остерхаут?

Поперек всего листка было напечатано жирным шрифтом:

УБИЙСТВО НА КЕЙЗЕРГРАХТ

А ниже, более мелким шрифтом: «На след преступника напали».

С глухим стоном кельнер Остерхаут опустился на стул.

Свет от лампы над бильярдом поблескивал в толстых стеклах очков на зеленом сукне — подарке доктора. Доктор ни на секунду не спускал глаз с их владельца, когда снова заговорил:

— И неужели вы сделали это, Остерхаут, из-за каких-то жалких десяти гульденов?

Кельнер молчал. Все его огромное тело сотрясалось.

— Не из-за денег, не правда ли? Из-за его улыбки? Да?

Глаза кельнера вспыхнули.

— Его… его проклятая усмешка!

— Сколько вам лет, Остерхаут? Шестьдесят?

Язык кельнера задвигался, точно на ржавых петлях:

— Шестьдесят четыре. И я кельнер… и рад, что кельнер… приходится бегать… и кланяться… приходится сносить все их усмешки, будь они прокляты!