удивился его познаниям в области американской, английской и польской литературы». Пытаясь объяснить суду специфику труда переводчика, не имеющего ничего общего с тунеядством, филолог старается убедить судей: «Перевод стихов – труднейшая работа, требующая усердия, знаний, таланта. На этом пути литератора могут ожидать бесчисленные неудачи, а материальный доход – дело далекого будущего. Можно несколько лет переводить стихи и не заработать этим ни рубля. Такой труд требует самоотверженной любви к поэзии и к самому труду»[79]. К характеристике переводов подсудимого как «талантливых и ярких» присоединил свой голос профессор Педагогического института им. Герцена, лингвист, литературовед и переводчик Владимир Григорьевич Адмони: «Для меня ясно, что он трудится – трудится напряженно и упорно. А когда я сегодня – только сегодня – узнал, что он вообще кончил только семь классов, то для меня стало ясно, что он должен был вести поистине гигантскую работу, чтобы приобрести такое мастерство и такую культуру, которыми он обладает. К работе поэта-переводчика относится то, что Маяковский говорил о работе поэта: “Изводишь нужного слова ради / тысячи тонн словесной руды”».

Совершенно иные язык, стиль, риторику и аргументы демонстрируют свидетели обвинения. У всех речи начинаются с таких знакомых симптоматичных слов: «Я Бродского лично не знаю, не видел, не знаком, стихов его не читал, но…» Профессиональная компетенция обвинителей вызывает большие сомнения, т. к. все они довольно далеки от литературного труда. Эту сторону судебного разбирательства представляли: начальник Дома обороны, заместитель директора Эрмитажа по хозяйственным вопросам, трубоукладчик, пенсионер, преподаватель марксизма-ленинизма. Примечательно, что все они носят ясные и простые фамилии: Смирнов, Денисов, Николаев, Ромашов. Все они сомневаются в таланте молодого поэта и, ссылаясь на Энгельса, настаивают, что «лечить его надо принудительным трудом» и вообще «действовать по отношению к нему без пощады», потому что он «плохо влияет на молодежь». А свидетель-трубоукладчик, знающий Бродского «по выступлениям нашей печати», даже «захотел познакомиться с его книгами, пошел в библиотеки – нет его книг, спрашивал знакомых, знают ли они такого? Нет, не знают…». «Может, он очень талантливый, но почему же он не находит дороги в нашей литературе?» – искренне не понимает рабочий.

Среди материалов судебных процессов большую смысловую, эмоциональную и содержательную нагрузку несли на себе последние слова обвиняемых. Часто они распространялись в самиздате автономно от общих записей, как самостоятельные документы, имеющие особую ценность для читателей. Это и понятно, т. к. именно в «последнем слове» подсудимого запечатлена его личность. Следует отметить, что как в период своего самиздатского существования, так и сегодня в качестве исторического источника значение этих текстов чрезвычайно высоко. Изучение их представляется перспективным для прикосновения к тонкостям психологии феномена инакомыслия, а также проявления разномыслия в советском обществе. Кроме того, введение текстов последних слов в научную практику расширяет возможности в проведении биографических исследований, изучении персонального состава различных оппозиционных движений, генезиса их идеологии и т. д.

С юридической точки зрения, последнее слово подсудимого – последняя возможность обратиться к суду. По словам адвоката, Д. Каминской, существовала разница между последними словами в зависимости от характера процесса: «Как правило, в обычном уголовном деле последнее слово бывает очень кратким. Несколько слов о раскаянии и просьба о снисхождении, если подсудимый признает себя виновным, и просьба об оправдании, когда он свою вину отрицает. Для обвиняемых в политическом преступлении, особенно для тех, кто спорит с обвинением, последнее слово часто – главная стадия процесса. В последнем слове они могут сказать все то, что считают важным и полезным для своей защиты, в том числе и о мотивах, которые ими руководили. Никто из участников процесса не вправе в этой стадии задавать им вопросы, прерывать их, не вправе ограничивать подсудимых во времени. Только в одном случае председательствующий может останавливать подсудимого во время произнесения последнего слова, – если он “касается обстоятельств, не имеющих отношения к делу” (статья 297 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР)»[80].

Подтверждает сказанное адвокатом Юлий Даниэль, который в начале своей речи на процессе поделился размышлениями о значении последнего слова: «…я думал над тем, отказаться ли мне совсем от него <…> или ограничиться несколькими обычными формулировками. Но потом понял, что это не только мое последнее слово на этом судебном процессе, а может быть вообще мое последнее слово в жизни, которое я могу сказать людям. А здесь люди – и в зале сидят люди, и за судебным столом тоже люди. И поэтому я решил говорить»[81]. Во многом предчувствия поэта оправдались. Вернувшись из заключения, он более 15 лет был лишен возможности публиковать стихи и переводы под собственным именем. Произведения Ю. Даниэля попадали в печать под псевдонимом Ю. Петров или были «прикрыты» именами других поэтов – Давид Самойлов, Булат Окуджава.

Для того чтобы быть опубликованными в самиздате, тексты последних слов должны были попасть в руки правозащитников, находившихся на воле. Некоторое представление о технологии сбора этих материалов дает свидетельство Натальи Горбаневской, участницы демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 г. против ввода советских войск в Чехословакию и составительницы сборника документов об этом событии и связанном с ним судебном деле. «Первым деянием по составлению будущей книги стала для меня работа над последними словами пяти демонстрантов и защитительной речью Ларисы Богораз. На этот раз, на удивление, в зал суда впустили много родственников, <…> которым удалось сделать записи. Из этих клочков надо было восстановить сказанное. <…> Последние слово и речь Ларисы ушли в самиздат буквально через два-три дня после суда…»[82]

В 1970 г. московский математик и переводчик Юлиус Телесин составил машинописный сборник «Четырнадцать последних слов»[83]. В сборник вошли защитительные речи (адвокатов) и последние слова подсудимых, произнесенные на политических процессах 1966–1970 гг.: А. Синявского и Ю. Даниэля; В. Буковского, Ю. Галанскова и А. Гинзбурга; украинского журналиста В. Чорновила; пятерых подсудимых – участников демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 г. – Л. Богораз, П. Литвинова, В. Делоне, В. Дремлюги, К. Бабицкого; активиста крымско-татарского национального движения Г. Баева; распространителя самиздата И. Бурмистровича; публициста А. Амальрика. Осуждены эти люди были за разные деяния: нонконформизм в творчестве и «антисоветскую пропаганду» (Синявский, Даниэль, Амальрик), распространение «клеветы на советскую действительность» (Гинзбург, Галансков, Чорновил, Баев, Бурмистрович), организацию несанкционированных демонстраций и участие в них (Буковский и манифестанты, вышедшие на Красную площадь). Никто из этих подсудимых на суде не признал своей вины и все отстаивали право на свободу слова, творчества и демонстраций. Все вошедшие в сборник тексты были хорошо известны в самиздате, перепечатывались за границей на русском и на иностранных языках, но типографским способом сборник издан не