Нет, медведи-полицейские. Я, что называется, straight man, никаких детей. Полицейские смогут её вычислить, как смог бы и он, если бы хотел.

…От двадцатидневного воздержания он с наслаждением опорожнился в неё.

При этом она скулила, как обычно в последние месяцы, но было такое впечатление, что она возбудилась и занималась любовью где-то до прихода к нему.

Они пошли в другую комнату, к жёлтым розам, там он уговорил её выпить рюмку водки. Возможно, водка развяжет ей язык, и она ляпнет что-нибудь.

Тут его осенила простенькая правда. Да она просто явилась из дому, а дома у неё есть муж. Вот муж этот, как там у музыкантов называется группа, которая развлекает собравшихся на концерте до того, как на сцену выйдет основная главная группа? Та, что выступает перед, называется «группой разогрева». Выступает она для разогрева. Вот её разогрел муж. Как там в анонимном письме, воткнутом тебе у двери, Председатель:

«Как поживает Ваша подружка? Ревность к Вам не утихла? „Концерты“ и припадки Вам более не устраивает? Как это Вы делите одну женщину на двоих? Муж в курсе её увлечений и пламенных воздыханий?» На самом деле ты, старый, гордишься тем, что она без последствий может уйти от тебя и не вернуться, но не уходит. Не уходит. Скоро будет семь лет, как неизбежно появляется.

А почему в «сени», то есть в прихожую? Что, ласточка стремится залететь в избу? Так птица в избу — это к покойнику. Малопонятно… Насочиняли, а за свои слова не отвечают. Вообще, это кто? Это Фет? Может, и Фет, а может, какой народный поэт, Кольцов, например… Или Балакирев, хотя Балакирев — это композитор.

Во дворе института имени Бакулева травка зеленеет, и солнышко тёплое нагревает бушлат Председателя, пока он идёт от арки к дверям института. Председатель с наслаждением, иначе не назовешь это удовольствие, смотрит на носки своих ботинок. Они так равномерно выдвигаются вперед. Всё-таки жив. Высшие силы дали ему дополнительное время, чтобы он сделал «то, не знаю что», вот и угадывай, что.

Охранники Председателя — два здоровенных мужика — Саша Богер и Серёга «Мэр» (он однажды баллотировался в мэры родного города в Подмосковье). Богер впереди, Мэр сзади, двигаются тоже довольные. Шеф вроде вернулся к жизни, а то уж туфли не мог надеть без помощи, по клавишам компьютера не попадал, ногти не мог остричь на левой руке, но вот жив.

В прохладных внутренностях Бакулева нынче всё проще. Не выдают халатов и шапочек, отменили нижний турникет. Дело в том, что Председатель здесь бывал, но не по болезни, к приятелю заходил. Смешливая гардеробщица плюс женщина, дающая по паспорту проходную карту, да единственный охранник у единственного турникета — вот и вся каменная стена, что оберегает профессоров, медсестёр и больных от злодеев, если таковые появятся.

Он решил проверить диагноз светила. «Диагноз какой-то слишком простецкий: „атеросклеротическая болезнь“», — хмыкнул по телефону кардиохирург, тоже огромное светило, профессор Михаил, тот, который, собственно, и направил его к светилу, что послал его к профессору нейрохирургу на операцию. Михаил кардиохирург, он же не по нейрохирургии хирург. Михаил — он же приятель, к которому Председатель заходил год назад.

Шутки с женщиной в бюро пропусков, шутки с весёлой гардеробщицей, приговорённый к смерти демонами, он шутил. На душе не было мрака, а было равнодушие, и люди казались глупыми, как коровы в поле.

Профессор щуплый и небольшой. Сидит в толстом облаке дыма, хотя везде по Бакулева развешены таблички, что курить в институте нельзя, больных выписывают, лишая больничного листа, врачей лишают премии.

Профессор вызывает крупную женщину-врача, вдвоём они изучают его бумаги, ничего в них поначалу не понимая, но затем сориентировались. Решение — его должен посмотреть доктор, они называют его «Мурза», но это, как потом выясняется, — кличка, под исследованием, которое он выдаст Председателю, будет стоять другая фамилия, впрочем, кавказская. В Бакулева полным-полно кавказцев, эти полуиностранцы всегда вызывали интерес Председателя. В них есть изюминка, то кальян увидишь в углу, то вино особое своё пьют, то папаха на гвозде висит.

Мурза занят на операции. Когда он появляется, то Председатель уже сидит в его кабинете. Его без очереди привела в кабинет, открыв дверь своим ключом, тоненькая медсестра с носом-пуговкой. Мурза приходит, кладёт Председателя на кушетку на спину, мажет гелем его шею и с силой начинает давить рабочей частью, видимо, ультразвукового прибора на артерии, ведущие к мозгу. Даже больно. Но Председатель молчит. Всё это ведь уже не жизнь, а постжизнь, и чего уж теперь. Переплыл Стикс, молчи. Серьёзный Мурза. Татарин, что ли…

Они навыучивались на докторов, татары и кавказцы, потому что им мамы серьёзно вдалбливали: «Учись, Мурзинчик, будешь жить много лучше, чем все другие. Ученье — свет, неученье — тьма». Вообще-то эта заповедь, что и у Jewish mothers — «учись, Давидка», и Давидка становится академиком.

Закончив с его артериями и аортами, серьёзный Мурза спустился с ним вниз, зашли к профессору. Тот по-прежнему сидел в толстом облаке дыма. Помимо того что он был профессором, он ещё собирал картины умерших друзей Председателя — художников. На этой территории картин они и познакомились. Ведь изначально Председатель был человеком искусства, отлично знал современную и старую живопись, дружил со многими художниками. Потом сбил в стаю мальчишек и девочек.

В тот день, когда травка зеленела и солнышко блестело завлекательно, после ухода Мурзы, Мурза серьёзно отчитался перед профессором, профессор вызвал доктора Лену, и она увела его и сопровождающего Серёгу из Химок в кабинет 108, где приладила к его груди присоски, воткнула в клеммы на присосках провода, повесила на талию чёрт знает какой прибор и попросила прийти завтра в 11 часов.

Завтра опять травка зеленела, солнышко блестело, и они вновь шли от автомобиля через арку из 1-й Градской собственно в Бакулева. Доктор Лена, им сказали, будет только в 12 часов, велели передать. В коридоре они столкнулись с профессором, тот, одетый в полевой хирургический костюм, спешил: «У меня совсем маленькая операция, — извинился любезный профессор, — а потом я к вашим услугам». И убежал.

С Серёгой они стали ходить по коридору, читать бакулевские приказы и разговаривать. Так как оба сидели, то говорили они преимущественно о тюрьме, о чём же ещё могут говорить отсидевшие.

Оба понимали тюрьму, уважали тюрьму и не относились к тюрьме с ужасом. Поделились друг с другом различными эпизодами тюремной жизни, втянулись и, забывшись, стали со священным восторгом копать глубже, даже о тюремной еде долго поговорили. Председатель вспомнил, как в тюрьме строгого режима, находившейся к тому же внутри лагеря строгого режима, он и Ваня Рыбкин отмывали от жуткого комбижира макароны, чтобы потом заправить их по-своему.

Пришла Лена, переоделась в каком-то чуланчике. В это время Председатель и Серёга следили за подозрительным юношей-санитаром в красной косынке на голове. Юноша, тонкий, как стебелёк, и женственный, был определен ими как «гомик»: оба выразили сдержанное возмущение тем, что теперь гомиков вокруг как собак нерезаных.