Но поверь, моя родная, —

Пред творцом не стану лгать! —

В бурях жизни постоянно

Вспоминал свою я мать!

Испытал иной любви я

Над собою позже власть:

Юной девою плененный,

Я познал земную страсть.

Это чувство в умиленье

Принял я как дар творца —

Наилучшее, чем только

Награждает он сердца.

Слов любви и слов молитвы

Я тогда не различал,

И, клоня пред ней колени,

Перед богом их склонял.

Но недолго цвел для сердца

Той любви душистый сад:

Очень скоро наступило

Время горя и утрат.

За мгновеньями свиданий

Годы тянутся разлук,

За блаженством мимолетным —

Череда жестоких мук.

Все страдания и муки

Я снести бы стойко мог,

Если б милую не отнял

У меня жестокий рок.

Но отнять воспоминанье

Злому року не дано,

Утешением навеки

Мне останется оно.

И я верю: после смерти,

Отряхнувши бренный прах,

Снова с девою любимой

Встречусь я на небесах.

Возвращаюсь мыслью снова

Я к началу всех начал —

К той любви, что я младенцем

С молоком ее впитал.

Кто мою впервые жажду

Влагой сладкой утолил?

Мой насытил первый голод,

Лаской первой подарил?

И забуду ль на чужбине

Той я женщины любовь,

Что меня носила в чреве,

Чья меня питала кровь?

Не она ли поцелуем

Осушала слезы мне?

Не она ли утешала,

Если плакал я во сне?

Да! Поверь, моя родная, —

Пред творцом не стану лгать! —

Наслаждаясь ли, страдая,

О тебе я помнил, мать!

Я, с отчизной разлученный,

Всех здесь радостей лишен;

Детство ныне вспоминаю,

Как далекий дивный сон.

Разве может быть счастливым

Кто так сердцем одинок?

Кто под бременем влачится

Огорчений и тревог?

Путь тернист, и тропы круты,

Жизнь моя — как душный плен.

Никну я под ношей тяжкой

И не в силах встать с колен.

И молюсь, измучен страдой,

Я владыке горних сил:

Дай вкусить мне после смерти,

Что я в жизни не вкусил!

Пред тобой когда предстану,

Завершивши путь земной,

Ты, господь, яви мне милость:

Дай мне, дай... вкусить покой!

Ту молитву не решаюсь

Сотворить я до конца:

О другом просить я должен

Вседержителя-творца:

Нет, господь, еще мне рано

Сном покоя засыпать.

Всеблагой, мне дай сначала

Вновь мою увидеть мать! [18]

Глава четвертая

Прежде чем вести дальше рассказ, должен сообщить вам, что приехал молодой Штерн. Юноша он воспитанный, способный и трудолюбивый, но, кажется, немного мечтатель. Моей Марии тринадцать лет. Одевается он очень прилично. Я посадил его за копировальную книгу, — пусть поупражняется в голландском слоге. С нетерпением жду заказов от Людвига Штерна. Мария свяжет для него пару туфель... то есть я хочу сказать — для молодого Штерна. Бюсселинк и Ватерман остались ни с чем. Порядочный маклер не переманивает клиентов, поверьте мне.

На следующий день после вечера у Роземейеров (сахарные операции) я позвал Фрица и велел ему принести пакет Шальмана. Да будет тебе, читатель, известно, что в семье я очень строг в вопросах религии и нравственности. На вечере же у Роземейеров, когда Фриц декламировал, как раз в ту минуту, когда я очистил первую грушу, я прочитал на лице одной из девушек, что в стихотворении есть что-то не совсем приличное. Сам я, конечно, не слушал этого вздора, но заметил, что Бетси искрошила свой хлебец, и этого мне было достаточно. Ты сейчас увидишь, читатель, что имеешь дело с человеком; который знает, что такое жизнь. Я велел Фрицу дать мне вчерашнее стихотворение и очень скоро нашел то место, которое заставило Бетси искрошить хлебец. В этом месте говорится о ребенке, который лежит на груди у матери, — это еще кое-как допустимо, но дальше говорится: «Она меня носила в чреве». Я нашел, что это нехорошо, то есть не следовало бы об этом говорить; моя жена согласилась со мной. Марии тринадцать лет. У меня в доме, правда, не в ходу сказки о том, что дети рождаются из кочана капусты, но все же я нахожу непристойным называть такие вещи их именами, потому что нравственность для меня на первом плане. Я заставил Фрица, который знал это стихотворение наизусть, обещать мне, что он его никогда не будет декламировать, во всяком случае не раньше, чем станет членом «Доктрины»[19], где нет молодых девушек, а затем спрятал его в ящик письменного стола, — я имею в виду стихотворение. Но я обязан был убедиться, нет ли в пакете еще чего-нибудь, что могло бы вызвать сомнения в отношении пристойности. Я стал перебирать бумаги. Всего прочитать я не мог, потому что там были рукописи на языках, мне неизвестных, но среди них я заметил толстую тетрадь, озаглавленную: «Сведения о культуре кофе в резидентстве Менадо»