Вообще сама жизнь заставляет людей приспосабливаться, а посему я стараюсь быть в стороне от осуждения других. Таська, здесь с презрением относятся к женщине, которая родила во время войны, но большинство из этих людей ничем не лучше осуждаемого ими человека. Когда-то давно Иисус Христос сказал толпе, бросающей камни в блудницу: пусть бросит камень тот, кто самый чистый, и такого, кажется, не нашлось.

Так было, так есть, так будет всегда!

Но всё-таки лучше подождать ещё годок-два, я в этом уверен, и всё кончится, и мы должны увидеться. Я Лукинову говорю, если мы не вернёмся, то кто же вернётся; ему это не нравится, и он всегда говорит обратное. Лёля все думает, что мне плохо, да мне лучше вас всех. Под ногами в двух метрах речка, кругом лес, тишина, никого нет.

Где-то далеко слышны раскаты рвущихся бомб. До наших наблюдательных пунктов 10 километров, война там и ещё чуть дальше. Делать нечего, и я хожу везде, бываю на всех батареях, которые разбросаны по лесам, проверяю рации. Часто, идя с батареи, собираю грибы. Лес – глухой сосновый бор, кругом ковёр из мха и масса брусники. Тихо-тихо, только прыгают птицы на ветках, иногда защёлкает белка на вершине сосны. Идёшь обычно напрямик по телефонному проводу, дороги здесь не нужны, да и неприятно по ним ходить. Сегодня набрал прекрасных белых грибов. И, как раньше в детстве, ночью перед глазами мелькали красноголовики, подберёзовики и на толстых ножках боровики. В лесу очень много малины, но я увлекаюсь грибами. Август всё-таки выстоял замечательный, дороги почти просохли, но мое уже не высохнет, ходить по нему приходится по щиколотку в воде.

Война застряла в лесу, а километрах в 10–15 от «передка» стоят ржаные неубранные поля. Убирать некому, жителей нет, всё так и останется.

Между прочим, это те места, природа которых вдохновляла Левитана, под впечатлением от них из-под его кисти выходили лучшие произведения. А природа не изменилась, только кое-где её попортили бомбёжка и артиллерийские налёты.

Где стоят батареи, там просто дачи: высокие сосны, под ними столики, скамейки; приходишь – тебя угощают обедом, чаем, ставят на стол целые котелки малины, черники. Посидишь, попьёшь чайку, покуришь махорочку, затем полежишь в блиндаже полчасика (там прохладно) и 1–2 километра по телефонному проводу идёшь до следующей батареи. Правда, иногда и на батареи бывают огневые налёты: падают срезанные сосны, летят в воздух столики и скамейки. Люди залезают в блиндажи и пережидают эти неприятные минуты. Но ведь это ж война!

Рации у меня работают хорошо, и я в полку теперь на привилегированном положении. Иногда хочется уйти из полка, проходит пара дней и снова жалко расставаться со всеми. Ещё много здесь друзей осталось с Алма-Аты.

Год! Ровно год назад в это время я вышел с завода. То был один из самых хороших дней в моей жизни. Я вышел из проходной в 2 часа дня, и на душе стало легко и свободно. Дул тёплый ветер, на Оке была небольшая рябь, погода радовалась в этот день. Я прошёл по крутому берегу до Караваихи и поехал домой.

Меня радовало в тот день всё: и солнышко, и река, и ветер.

Парадоксально, но это факт.

Люди могли удивляться, пусть, – меня это не касалось. Мне могли сказать, что я не знаю, что такое война; нет, я предполагал.

Прошло 365 дней, сзади осталось 11 000 километров и 4 фронта; этого мне хотелось. Почти все уезжали с тяжёлым настроением, и люди сильно изменились за год, они постарели на 5–6 лет. Я гляжу на их лица и вспоминаю Алма-Ату, там это были молодые ребятишки, а сейчас – взрослые люди, увидевшие и пережившие многое, почувствовавшие дыхание смерти. О себе я молчу, как напишешь? Но мне кажется, что я изменился меньше всех.

В этом артполку я, похоже, последние дни – уже есть приказ о переводе меня в дивизию, в батальон связи. Видите, какая хорошая годовщинка. Делал я попытки попасть в армейские мастерские, но теперь очень рад, что не уехал. Попасть в тыл мне было бы очень неприятно. Я всё же не понимаю Миколку. Вчера получил от него открытку – пишет, что после полудюжины рапортов он вырвался из ВВС. Пишет из Мурманска и даже адреса нет, шлёт вам всем привет. Виделся с Генкой Калиновским, но где он, не понял – или в Севастополе, или в Ленинграде, артиллеристом. Но и артиллеристов убивают, Валентин Легостин убит где-то здесь на нашем фронте, может, рядом, где был я, – не знаю.

Тасе, вероятно, неприятно от этого, но ведь война, а на войне это обычно. Когда-то Борис Лощилов писал, что удивляется тому, что ещё жив; это было написано точно и без прикрас, ведь он был в пехоте. Артиллеристы писать так не имеют права, ибо у них лотерея немного другая. Ну, письмо моё съехало не туда!

10 сентября должно быть всегда чем-то отмечено. Сегодня первый день надели шинели, кажется, наступает осень, а в прошлом году мы катались на яхте, ели помидоры, огурцы, там, под Печёрами, на песках. Было тепло, я снимал из «лейки», что получилось – так мне и не прислали. С Орловой прощались тогда, но уговорились выпить после войны. Мы не пехотинцы и уже не артиллеристы, а посему будем мечтать о будущем.

Год тому назад я лежал ночью у нас во дворе на площадке и глядел на звёзды, а Лёля дежурил и, извините за выражение, воровал с чужих грядок огурцы; он совмещал приятное с полезным. После огурцов переключился на морковь, и всё угощал меня, а я лежал и думал, попаду ли ещё на наш двор. Лёле я сказал, что не увидимся минимум год, он не верил. Так скажите ему, что этот минимум передвигается ещё на 1,5–2 года. Но мы молоды, а год или два – это миг в нашей жизни; ведь год уже промелькнул.

Помню, как ночью я простился с Лёлей, а утром на вокзале с Тасей. Год прошёл; я видел всё, что мне хотелось.

Началось всё это с 26 сентября. Утро было тихое, солнечное, ни выстрела, ни ветерка, мы привыкли уже к тишине.

Мы смирились с тем, что эта узкая шоссейная дорога к Демьянску осталась за немцами. В 11.00 я на курсах радистов рассказывал о работе выходного каскада приёмника, как вдруг все насторожились: в небе послышалось мощное гудение моторов, и на земле поднялась невообразимая трескотня из всех видов оружия: били зенитки, пулемёты, винтовки, автоматы, каждый стрелял, из чего мог. Мой голос потонул в этом шуме и грохоте. В небе крутилось до 50 «юнкерсов». Стрельба с земли стихла – все залегли в блиндажи. Земля дрожала от разрывов авиационных бомб и снарядов – это немцы вели авиационную и артиллерийскую подготовку – решили наступать!

С последними лучами солнца ушли за горизонт «юнкерсы», люди вылезли из земли на воздух, вид был у всех как после последнего экзамена большой тяжёлой сессии: за день люди устали, как за полгода зубрёжки. На Кавказе, в горах, альпинисты, о которых рассказывает Микола, за всю жизнь столько ощущений не получат.

С уходом самолётов артиллерия немцев стала бить интенсивней, но потемнело, поэтому не так страшно. Обстановка прояснилась к середине ночи, когда немецкие танки вышли на дорогу и разъединили нас со стрелковыми полками; танки били в нашу сторону с дистанции 150–200 метров, так что выстрелы и разрывы сливались вместе. Оказалось, что основной удар немцы нанесли по 7-й гвардейской дивизии, прорвали там фронт и вышли в тыл нашей дивизии. Нам в 3 часа ночи приказано было выйти из окружения, точнее, из этой неразберихи. Мы выбрались из пекла и утром были на нашем сенокосе (каждая часть имела участок заготовки сена) километрах в 25 от своих полков. С утра – ещё не успело подняться солнце – в воздухе появились «юнкерсы» и «мессера». Это был ад: «мессера» на бреющем полёте парами проходили вдоль дороги, около которой прятались мы, и простреливали каждый куст, «юнкерсы» бомбили каждую кочку. Немцы наступали как обычно – с техникой. Мы целый день только курили и ничего не ели (в таких случаях, между прочим, что-то не кушается). День прошёл, о судьбе полков ничего не знаем, они остались где-то вместе со штабом дивизии. Ночью мы отступили ещё километров на 15 от нашего сенокоса, спрятались в овраге и под обстрелом провели ещё один день. С дивизией связи нет, даже армия не знает ничего о судьбе наших полков.