Однако Лонан мог с легкостью пройти там и в полной темноте. Он уверенно вел дочь по самым твердым местам болота, где их ноги лишь на дюйм погружались в губчатый покров. Время от времени, вдалеке, брызги болотного газа окрашивали сумерки в тот холодный темно-синий оттенок, какой изредка бывает и синева неба. Шэй почувствовала Бердленд, когда они проходили мимо. Глянув налево, она различила еле заметное свечение, что окаймляло очертания пустых домов.

Они догнали процессию авискультан за несколько ярдов до ритуального дерева, и Шэй, проскользнув вперед, попыталась создать впечатление, что успела вовремя.

– Птицы – боги, – непроизвольно произнесла она и получила в ответ разноголосый хор юных соплеменников:

– Боги – птицы.

Пожилой мужчина коснулся плеча ее отца, и они вдвоем повернули назад, скрывшись в колонне людей. Шэй не обратила внимания на малочисленность толпы. Их племя заметно уменьшилось. Во времена ее матери здесь жило в два раза больше людей, и сама она тогда любила вспоминать о многолюдности ее детства. Процессия двигалась медленно, и Шэй воспользовалась оставшимся временем, чтобы привести свой разум в порядок. Как обычно, она достигла успокоения, представляя себя летящим ястребом. Вверх, вверх, поднимаясь все выше, и вот уже процессия людей выглядела как угольная стрела на светлом фоне, направленная точно на их ритуальное скворцовое дерево. Его далекая магия сработала, ее напряжение исчезло.

– Довольно. Давайте начнем, – она остановила соплеменников в двадцати футах от дерева на островке сухой травы, и голоса сразу затихли. Шэй легла на спину, и все взрослые с благодарностью припали к земле. Влага травы просачивалась к ее лопаткам и ягодицам. Ее голос звучал хорошо. Частенько ей не удавалось добиться нужного тона, но сегодня у нее получилось. Дети сновали вокруг с напряженным волнением, бегая к дереву и обратно и поглядывая в небеса, стремились увидеть возвращение первой птицы.

Она любила эти предшествующие ритуалу моменты. Такое же затишье она слышала в театре Блэкфрайерс перед открытием занавеса. Множество пар глаз устремились в небеса, когда на небесном полотне появилась первая карандашная галочка. Следом – еще две, за ними вереницы струй, сливающиеся в потоки, и, наконец, сплошным ливнем, бессчетное множество птиц скрыло само небо, не позволяя не то что сосчитать их, но даже увидеть по отдельности; их великое множество потрясало и заставляло в благоговении припадать к земле. Небеса стихийно бурлили, но постепенно, словно по проявлению божественной благодати, скворцы сливались в единое упорядоченное гигантское существо, и Шэй неизменно следила за ними, затаив дыхание.

Что являли собой их танцы? Образ дымной свечи или мерцания звезд, что освещают землю ясными ночами. Они поблескивали черным шелком. Живые небесные картины плавно менялись, перетекая одна в другую и создавая образы более древние, чем сама Земля, образы тех времен, что предшествовали появлению рода человеческого. Очертания стай бугрились как мускулы, и она чувствовала их скручивание и расширение, их беспредельное растягивание.

Шэй постаралась оживить голос своей матери – утяжеляя слова, не позволяя ветру развеять их по болоту. Когда-то Шэй и ее мать лежали здесь вместе, соединив руки, и палец матери вырисовывал таинственный узор на ладони Шэй – неосознанно или осознанно, Шэй так и не узнала. Спустя годы, она еще ощущала оставшуюся в ней пустоту, как дырку после первого выпавшего зуба. Ее язык тогда исследовал первую потерю, как неведомую часть тела.

Сжав кулак, она обвела взглядом своих соплеменников. Множество людей, покоренных десятком тысяч резвящихся скворцов. Даже дети – те же птенцы, – которые раньше что-то лепетали, радовались и, разевая рты, глазели на это представление, теперь тихо лежали на спине, затаив дыхание. Ей хотелось, чтобы этого было достаточно. Достаточно вот такого простого лежания под небом на пропитанной влагой земле и благоговейного внимания древнейшему языку птиц. Зачем люди так жаждут узнать, что он означает?

Ей хотелось сказать, что это представление выглядело как Лондон, с его красотами и дикостью, с его способностью меняться, оставаясь неизменным. В небе виделись и постепенно назревавший городской переполох, и волнующая душевная радость. И как в Лондоне нельзя быть сторонним наблюдателем, так и для понимания этой стаи надо стать ее частью. Но существовали негласные правила, что́ именно в сущности Мурмурации разрешалось открывать. Даже будущее имеет свои традиции.

Посетит ли ее хоть раз то прозрение, что сверкало во время таких ритуалов в глазах ее матери? Шэй сомневалась, но она во всем сомневалась. На нее устремились все взгляды – исполненные нужды и жажды, – и она сделала глубокий вдох. Как же это получалось у Бесподобного? Выждав на несколько мгновений дольше обычного, она резко повысила голос:

– Все ли мы видели свечу и фитиль? – интересный вопрос. Шэй нравилось, как мать подводила людей к порогу откровения, а потом приглашала перешагнуть его, превращая Мурмурацию скорее в некий дар, чем предостережение.

– Все ли увидели, как яркие языки пламени танцевали на ветру, и скрытое в их средоточии топливо?

Велико бремя небесных таинств. Тучи набрякли водой, и темные печальные фигуры мокли под дождевым куполом. После смерти ее матери, оставшись без духовного руководства, все смирились с тем, что утро наступало слишком быстро, а сон – слишком поздно, что Шэй обладала самым сильным в племени даром видения, хотя она не смела признаться, что ее предсказания всегда бывали отчасти лицедейством; и все же в такие моменты она чувствовала себя ближе к матери.

– Свеча и фитиль, – она помедлила, позволив остальным увидеть их тоже, – мир объят огнем, – ее ум пребывал в смущении, а птицы свивались в спирали. Ее способности были и, возможно, навсегда останутся поверхностными.

– Мы – фитиль. Все сгорит, и только мы выживем.

Позже в их дом заходили люди. Авискультане других общин, пришедшие к ним ради Мурмурации, принесли новости из Лидса и Гвента, из Корнуолла и Уэксфорда. Они обладали тем же тайным даром неприметности, что развила в себе Шэй. В их верованиях не было ничего запретного, но в такие подозрительно тревожные времена здравомыслящие люди не собирались привлекать внимание к своим особенностям. Они жили одинаково скромно и тихо и бесконечно почтительно относились к Шэй. Она старалась играть с этими детьми – казалось, совсем недавно она сама была одной из них, – но эти птенцы хранили несгибаемую учтивость. Они приносили еду. Порой даже угощения: засахаренный имбирь с Королевской биржи или настоящий французский бренди, но в этом году появлялись только самые простые продукты. Джонсоны приносили ячмень, а у входной двери еще висел мешок твердой, обмазанной глиной репы. Шэй не просила ни о каких подношениях. Кожа на лице Лонана