приспособленное для жизни, и вдруг открывалось ему это бессмысленно огромное пространство, не только независимое от него, но и как будто враждебное, потому что казалось, что эта неохватная глазом зеленая лавина живыми волнами шла, накатывалась сюда по холмам и хребту, готовая потом перевалить через него и накрыть осевших в долине людей, раздавить их. А случайно забредшего сюда человека (меня) — точно уничтожить, чтобы не донес и не упредил. Жутко становилось и хотелось повернуться и уйти назад. А уж вперед, в лес ступить было бы и вовсе страшно.

По краям долины было разбросано несколько сел. Одно из них было в километре от нашего лагеря. Там мы должны были строить клуб и отделывать школу. Сразу выяснилась бестолковость нашего отряда. Набран он был бог знает из кого, что в свою очередь объяснялось тем, что набран он был бог знает кем. То-то я удивился, что так легко меня взяли после собеседования, на котором я с сомнением оглядывал щуплую фигуру очкастого командира отряда, со значительным видом сидевшего комиссара и строившего из себя бывалого парня — завхоза постарше, который говорил горячее всех из это отборочной комиссии и больше всего тратил сил на то, чтобы себя показать и дать почувствовать каверзными вопросами, какое это серьезное дело — отбор кадров для стройотряда. Составился отряд в основном из «школьников», рвущихся в бой, но ничего не умеющих. Вместо двух, как предполагалось, девочек для помощи наемному, слава богу, повару набралось целых восемь энтузиасток, прорвавшихся сквозь все рогатки и потому очень довольных собой, хотя никто не знал, что теперь с ними делать. Кроме того набирали, как объяснил командир, с запасом на десять человек, потому что по опыту знали, что за те два месяца, которые оставались до отъезда, кое-кто отсеется. Но у нас почему-то никто не отсеялся и приехали все. Потом выяснилось, что и без того работы в этом селе на такую большую толпу народу не было. Поэтому каждое утро все облепляли несчастный «объект» как муравьи и толкались там весь день задницами, мешая друг другу.

Деньги в смысле заработка интересовали главным образом старших ребят, которым уже не помогали родители и у которых были свои семьи. «Школьников» же, составлявших основную массу отряда, деньги волновали как свидетельство того, что они тут дело делают, а предназначались наверняка не на жизнь, а на конфеты. Заработки поэтому, особенно в первые дни, подсчитывались с огромным энтузиазмом.

Всем не терпелось начать работы на «объекте», но оказалось, что выехавший неделей раньше передовой отряд из десяти человек не успел доделать лагерь, и его пришлось строить всему отряду. Народ был раздосадован таким оборотом дела, но с пылом взялся за работу, чтоб покончить с ней (бесплатной) и перейти к Делу. Сначала все думали закончить лагерь в день, максимум — полтора, но работы из-за нехватки материалов и суеты затянулась дня на три-четыре. Правда, одна бригада оказалась незадействованной, и ее сразу отправили на Объект. Поэтому многие, чтобы утешиться, бегали туда смотреть, как заколачивается деньга для отряда. Но увидели, что и там работа не кипит: не было еще кирпичей, неясно было, откуда начинать, бригада сонно бродила по занесенному пылью, начатому уже кем-то до нас и брошенному Объекту. И народ приуныл.

Но в самый первый день, когда всего этого еще никто не знал, когда все, казалось, еще могло наладиться, мальчишки буквально рвали доски и инструменты из рук друг у друга. Бригаде, в которую я попал, поручили соорудить на берегу ручья многососковый, как назвал его наш инженер (была в отряде и такая должность), умывальник. Собственно, жестяной умывальник уже был, его только нужно было укрепить на деревянных стойках. Простая задача, и выполнить ее мы думали в момент. Но дело усложнялось тем, что никто ясно себе не представлял, какие должны быть стойки и как их делать, а если и были какие-то мнения, то они совершенно не совпадали. Потом, наконец, ребята начали суетиться вокруг этого умывальника, ужасно споря.

Бес меня попутал. Я казался себе самым умным. В принципе, плевать мне было на умывальник. Но когда я смотрел на этих кретинов, как будто сразу поглупевших от азарта, прикладывавших доски и так и этак, душа моя загорелась и я не смог удержаться. Мне казалось, я один знал правду. И я полез объяснять. Мне показалось, то, что я говорю, настолько дельно, что все сразу притихнут и станут слушать. Я почти сорвал голос, повторяя одно и то же, но меня никто не слышал. Я не знаю, почему, но еще ни разу в моей жизни спор не стихал, когда я говорил, как бы разумны мои слова ни были. Я уже охрип, пытаясь хотя бы обратить на себя внимание, но они продолжали все делать по-своему. Говорили они все примерно об одном, хотя и спорили между собой ожесточенно. Я махнул рукой и ходил между ними, засунув руки в карманы, — все равно в азарте никто не обращал на меня внимания, — смотрел на их возню и злорадно ожидал провального результата.

Но странное дело: из того, что они затевали, и впрямь стало выходить что-то дельное. Мало-помалу я приходил в некоторое смущение и оглядывался украдкой — не помнил ли тут еще кто о том, что я только что доказывал? Но никто, казалось, вообще меня не замечал. Я стал с интересом приглядываться к тому, что выходило, тоже увлекаясь идеей. Мне теперь стало казаться, что то, что у них должно вот-вот получиться, выходит у них случайно, что сами они еще не видят и не понимают, что выйдет у них хорошо а если и понимают, то не так четко, как вижу и понимаю я. Потому что это настолько умно, что не может быть, чтоб они это понимали. И я, забыв вынуть руки из карманов, перегибаясь через их спины, стал направлять их работу. А когда там случилась заминка, не хватало бруска, я чуть было не пнул одного стоявшего передо мной на корточках и медленно соображавшего что-то пацана, чтоб послать его за бруском, но прикрикнул на него все-таки, чтоб проснулся. Парень и впрямь, словно разбуженный, сорвался с места и побежал, а я в ту же минуту, как будто обжегшись обо что-то, замер, ощутив на себе чей-то взгляд. Я замер, как рыба, почувствовавшая на губе первый, слабый еще, но подлый прокол живой ткани острием крючка, замирает и боится пошевелиться дальше, предчувствуя, что теперь нужна особая осторожность, чтобы не наколоть крючок глубже.