Последним к умывальнику, зябко ежась, прибрел Левушка — щуплый малый в очках, в двух рубашках, надетых одна на другую, и с замотанной шарфом шеей. Однажды совершенно случайно я узнал, что он бывший лучший друг Валеры: как-то стоя в кучке ребят, мимо которой одиноко и самостоятельно шел Валера, я не выдержал и сказал негромко сквозь зубы:

— Настоящий мужчина!

Никто не отреагировал. Но стоявший рядом со мной паренек (а это и был Левушка) вдруг горячо откликнулся:

— Просто поразительная глупость.

Никто опять не поддержал разговор — видно, им было безразлично, и Левушка обращался уже только ко мне:

— Я из-за него поехал в этот стройотряд, а теперь просто не могу с ним рядом быть. Кто бы мог подумать, что он так изменится.

Левушка был одинок и неприкаян. Уехать отсюда он не мог, а пребывание его здесь теперь после потери друга, не имело никакого смысла. К тому же он часто простуживался, болел, неделями не выходил не работу, скучал в лагере.

— Здравствуй, Левушка! Прекрасное утро, правда?! — кивнул я ему, идя навстречу.

— Да. Прекрасное, — остановившись, ответил он мне и медленно заулыбался. Мне показалось, что «прекрасное» у него относилось не к утру, в котором ему было холодно, а к тому, что с ним заговорили. Я уже прошел мимо, а он, наверное, все еще стоял на тропинке, глядя мне вслед и ожидая продолжения разговора.

После завтрака, сбившись кучками по бригадам, все брели на «объект» — огромное здание овощехранилища, разминая по пути натруженные вчера и отекшие за ночь пальцы и кисти рук.

Поскольку заработок шел в общий котел, то поначалу все ревниво следили за тем, как движется работа у других. Особенно этим увлекались «школьники». То и дело они бегали к соседним бригадам смотреть и чуть что — неслись назад к своим и подзуживали:

— Да мы тут вкалываем, а они там…

В бригаде возникало смятение, шли к бригадиру. Тот, как мог, успокаивал, объяснял, что не всегда работа идет равномерно, что соседи потом наверстают.

Была, правда, бригада «плотников» — группа совсем развращенных своим «старшим» юнцов. Работы у них не было, но по стройке они болтались всегда с неизменными топорами в руках — так их опытный бригадир научил: с пустыми руками не болтайтесь — раз у человека инструмент в руке, значит он при деле и глаз никому не режет. К насмешкам они притерпелись, но их старшой, чтобы не раздражать общественность, с утра, пошушукавшись с ними, уводил их куда-нибудь в степь, якобы по делу.

Я на их фоне выглядел бы просто ударником, если бы не мое свойство во время животной работы продолжать думать.

На этот раз мне, как «неисправимому начальнику», дали самую неблагодарную работу: перетаскать груду кирпичей метров на двадцать в сторону, потому что там, где мы их неделю назад сложили, экскаватор должен рыть канаву. Кому же интересно делать работу, за которую ничего не заплатят, пусть даже в общий котел?

Кирпичи перетаскивали на носилках. В паре со мной работал скромный, старательный паренек, усердие которого меня раздражало. Я не верю в физический труд А напарник мой был весь поглощен этой кучей кирпича. Он уже воспринимал ее, как ближайшую цель в жизни. Моя же голова, как всегда, была занята глобальными проблемами нашей стройки в целом. Я не чувствовал уверенности, что кучу эту, действительно, нужно как можно быстрее перетаскать и что на новом месте ей будет лучше. Вчера, например, тоже вот так, чтобы не расхолаживать народ, кинули две простаивающие бригады вручную лопатами засыпать траншею — не захотели дожидаться бульдозера, которому там работы на полчаса. А наутро пришел с матюгами экскаваторщик — оказалось, он там в траншее где-то припрятал дефицитную запчасть к своему экскаватору, без которой он теперь работать не сможет — опять простой для нескольких бригад! Стали чесать затылки: в каком месте раскапывать, искать?..

Мой напарник, голый по пояс и потный от усердия, быстренько накидав полные носилки кирпичей, в темпе заскочил лошадкой в передние оглобли, схватился за ручки и, сидя на корточках, не оглядываясь на меня, напрягся, готовый к прыжку, как только я возьму носилки. Из чувства противоречия я остался стоять у своих ручек позади него, а чтоб поиздеваться, отставил в сторону ногу по стойке «вольно» и иронически лениво и протяжно смотрел сверху вниз на его согнутую спину… и вдруг поймал на себе взгляд Петрыкина. Он издалека грозил мне пальцем, как шкодливому ребенку, застигнутому у банки с вареньем. Очевидно, я подсознательно настолько его боялся, что непроизвольно схватил носилки и мы побежали. Только на середине пути я спохватился и замедлил ход так резко, что напарник мой весь прогнулся назад, чтобы не выронить носилки и не упасть. С носилками в руках я оглянулся. Так и есть Петрыкин с довольным оскалом смотрел из-под руки нам вслед. Опять я был на нуле и опять в его власти. После этого я работал почти синхронно с напарником, хотя мне все время приходилось себя подгонять. Вот если бы удалось выключить голову и работать механически, как этот малый, ни о чем не думая, кроме носилок… Интересно, думает он о чем-нибудь сейчас?..

Через час пошел дождь, вернее — ливень. Мы все сбежались в пустой и тоже недостроенный клуб — переждать. Все были рады невольной передышке и возбуждены оттого, что рубахи и волосы у всех намокли. В одну из комнат набилось особенно много народу, все расселись вокруг по стенкам на свежевыструганный дощатый пол, пахнущий смолой, подсунув под себя стружки и паклю. Кто-то из ребят уже тренькал на гитаре под общий гомон.

Но вот кто-то негромко попросил:

Оля, спой, пожалуйста.

Гитару передали по рукам сидевшей у окна небольшой девушке, которую я сразу не заметил, и все почему-то смолкли.

Девушка положила гитару на колени, отерла об одежду руки и убрала со щеки прилипшие волосы. Только покончив со всем этим, она снова взялась за гитару и, вырвавшись из угловатых мальчишеских рук, гитара в ее руках, на ее коленях тоже вдруг стала женственной, похожей на дорогой, одухотворенный инструмент.

Я не знаю, что это была за песня, я никогда ее раньше не слышал и потом тоже:

Не разжигай в груди моей опять огня…

Невысокий грудной голос, опущенные глаза, тонкие округлые пальцы перебирают струны:

Не соглашусь опять я плакать и страдать…

Все отводили глаза, никто не