Я был бы рад сказать, что осознание этой асимметрии побудило меня – пока я добавлял к блюду, грозившему стать поразительно пресным, соевый соус и перец – к медитации об удовольствии от приготовления пищи моющемуся ближнему, но только я не испытывал тогда особого удовольствия. Я был бы рад сказать на худой конец, что решил отныне стряпать для друзей, быть не только потребителем, но и производителем субстанций, необходимых людям, принадлежащим к моему кругу знакомых, для пропитания и роста. Я был бы рад сказать, что, пока протестующий принимал душ, меня тревожило противоречие между моим декларируемым политическим материализмом и моей неопытностью в этой практической области, в этом виде материального творчества, – но я мог уклониться от этого противоречия или приглушить его, призвав на помощь свою неприязнь к бруклинской бутиковой биополитике, творящей некий сплав заботы о собственной персоне, о здоровом питании с политическим радикализмом посредством непомерных трат денег и времени на стилизованное приготовление пищи. К тому же – как понимать утверждение, что Аарон и Алина приготовили мне эти блюда, если ингредиенты были выращены, собраны, упакованы и транспортированы другими людьми, входящими в величественную и убийственно идиотскую мировую систему? Сознание собственного эгоизма повело меня сейчас, надо признать, лишь к еще большему эгоизму, который выразился в чувстве одиночества, в жалости к себе вопреки тому, что люди так часто готовили для меня, ибо, помешивая овощи в своей маленькой кухне, стоя над плитой в свои тридцать три года, я был подавлен мыслью, что никто в этой фундаментальной сфере человеческой заботы не зависит от меня, что я никого не кормлю, не питаю. «Не покидай меня», – молила по-французски Нина Симон, и, кажется, впервые в жизни – уж не знаю, была ли здесь какая-нибудь логика, – я захотел, остро захотел иметь ребенка.

Но потом отшатнулся от этой мысли, желание отцовства исчезло начисто. Вот, значит, как оно действует, сказал я себе, словно поймал идеологический механизм на месте преступления: пускаешь молодого борца с капитализмом помыться в квартире, которую ты снимаешь за сильно завышенную плату, и, пока готовишь пищу, чтобы поесть с ним вместе, неумолимая сила этого механизма заставляет тебя желать, чтобы твой собственный генетический материал был воспроизведен в том или ином варианте буржуазной семьи: почти карикатурное извращение ценностей под воздействием вина и пения. Сделав этот жест, ненадолго предоставив крохотную часть своего домашнего пространства – ванную – в общее пользование, ты затем тут же претворяешь коллективистскую политическую идею в частный семейный сюжет. И все эти рассуждения – за то время, что ушло на приготовление блюда из крупы со склонов Анд… Тебе знаешь что нужно? Обуздать любовь к самому себе, которую ты наделяешь бытием в воображаемом потомстве, в следующем поколении тебя, любимого, и сделать любовь движущей силой политики: позволить ей распространиться вширь, вылиться в разработку надличностного революционного сюжета в настоящем, в усилия, направленные на совместное сотворение такого мира, где сутью момента может быть нечто отличное от приобретения благ.

Еда получилась более-менее, но протестующий несколько раз повторил, что она просто блеск. Он снова надел грязную одежду, в которой пришел, но посвежел на вид, и пахло от него сносно. Он пил только воду, но от еды разговорился, и, пока его одежда крутилась в машине, рассказывал мне о своем путешествии; самым существенным, сказал он, за время участия в «движении» – существеннее, чем споры со всеми обо всем, чем дубинки окруживших их компанию на Бруклинском мосту полицейских, чем то, что он научился подключать генераторы и бросил пить, – было для него, как он выразился, «успокоение» насчет мужчин. Я подумал было, что сейчас начнется исповедь о сексуальном пробуждении, но он имел в виду нечто иное, более общее: он перестал видеть в каждом взрослом незнакомце мужского пола физическую и психологическую угрозу, начал предполагать в людях хорошее. Сколько я себя помню, сказал он, когда я шел мимо кого-нибудь по улице, или видел кого-нибудь в другой машине, или встречал в коридоре здания, я вот что про себя думал, сознательно или нет: кто из нас сильнее, он мне начистит морду или я ему? Почти каждый мужчина думает так же, сказал протестующий, и я согласился, хотя после восемнадцати – девятнадцати эти мысли, похоже, медленно, но неуклонно сходили у меня на нет, а теперь их место занимает мысль, что удар в область аорты может меня убить. Но сегодня, когда я открыл протестующему дверь и увидел, какого он роста, не мелькнуло ли у меня в голове, что мои шансы в драке ничтожно малы? Вероятно, мелькнуло. Но я больше так не думаю, сказал протестующий, меня от этого отучили многие встречи вроде теперешней (вероятно, он имел в виду мою готовность пустить его в душ и поделиться едой).

Мы немного поговорили про недавние бесчинства нью-йоркской полиции, а потом он сказал:

– Вот, к примеру, когда ты еще мальчик и пошел в школе в уборную, стоишь писаешь с кем-нибудь рядом, – (я немного заволновался: куда он клонит?) – всегда хочется скосить глаза, посмотреть, какой у него член. Но чем ты старше, тем больше рискуешь обидеть, тебя гомиком могут назвать и тому подобное, и эти подглядывания прекращаются с какого-то возраста, разве только ты – ну, не знаю – партнера ищешь. Но в средних классах, а для кого-то в старших начинается вот какая игра: когда становишься перед писсуаром и вынимаешь член, чуть-чуть подгибаешь колени или как-нибудь по-другому показываешь, что поднимаешь некоторый вес.

Я засмеялся, потому что понял, о чем он говорит, понял очень хорошо, хотя раньше, видя эту широко распространенную практику, воспринимал ее бессознательно. Бесчисленные случаи промелькнули перед моими глазами: в уборных при раздевалках бассейнов в детстве в Канзасе; последнее время – в аэропортах по всей стране и в больших ресторанах; вот, пожалуй, главные места, где я справлял малую нужду в компании, потому что в школе я всегда шел в кабинку. И ведь действительно: многие мужчины, может быть большинство, беря, так сказать, себя в руку, делают это так, будто поднимают как минимум тяжелую трубу; иные, давая понять, что вес очень велик, что сила тут нужна прямо-таки нечеловеческая, подставляют себе под спину свободную ладонь, если держат пенис одной рукой, или же берутся за него сразу обеими. Я попытался вспомнить, видел ли такое в других странах. Как бы то ни было, мы теперь хохотали оба, давно мне не было так смешно: протестующий встал и прямо тут, в моей комнате, сымитировал ритуальный спектакль, разыгрываемый перед мочеиспусканием мужчиной со Среднего Запада.

– Я видел, как мой папа играл этот спектакль, – сказал протестующий, переводя дыхание, – видел, как его играли мои тренеры и друзья, да я и сам всю жизнь его играл и не отдавал себе особого отчета, а тут на днях мы заходим в уборную «Макдоналдса» около парка, нас туда всегда пускают, и мой приятель Крис мне говорит: «Когда ты перестанешь делать вид, что он у тебя такой увесистый? Может, помочь тебе его держать?» И тут до меня в первый раз дошло, что я так делаю, что мужчины сплошь и рядом делают так всю жизнь, я это осознал и перестал. Да, я знаю, смысл нашего движения не в этом, но хочу вам сказать, что теперь не мерю глазами всех мужчин с мыслью, кто победит в драке, и не веду себя так, будто мой член весит тонну, и это мне помогает смотреть на мир чуть-чуть по-другому, вот ведь какая штука.