На следующий день литагентша помогла мне сформулировать извинение перед журналом; несомненно, она и сама написала редакторам о том, что все это для меня ново, что я в первую очередь поэт и потому не привык к редактуре, что моя кажущаяся грубость – всего лишь проявление неопытности, и так далее. Журнал был великодушен и напечатал исправленный рассказ быстро – до того быстро, что уже несколько недель спустя я держал номер в руках, сидя перед врачебным кабинетом и дожидаясь, пока Алекс выйдет после удаления зубов.

Автор ждал библиотекаршу в кофейне – в одном из нескольких коммерческих заведений напротив кампуса. Он сидел у окна, выходящего на каменные здания в готическом стиле, и смотрел на студентов, которые шли мимо, наклонив головы навстречу ветру.

Кто-то окликнул его, потому что кофе был готов. Он подошел к стойке и, взяв огромный капучино, отметил про себя, что пар образовал подобие цветка. Он двинулся обратно к своему столику, и тут дверь кофейни открылась, впуская холодный воздух и женщину средних лет – безусловно, библиотекаршу; она узнала его и помахала.

Его проблема состояла в том, что кофе требовал двух рук – по крайней мере, он взял его двумя руками, одной чашку, другой блюдце, чтобы не пролить кофе и не погубить цветок; он не мог помахать ей в ответ. Он нахмурился, досадуя на свое затруднение, и с опозданием сообразил, что она может принять его хмурость на свой счет. Чтобы выйти из положения, он стал смотреть на чашку подчеркнуто пристально, надеясь, что она поймет суть происходящего. Медленно, не сводя глаз с исчезающего цветка, он шел к своему месту у окна, все испортив.

Но автор помнил совет доктора Робертса. Оказавшись в очередном своем «ложном затруднении» и испытывая нарастающую одышку, он, сказал ему Робертс, должен просто-напросто описать тот мини-кризис, что он сам себе создал, человеку, с которым встречается в этот момент, описать ему свои ощущения, причем сделать это с таким же «обаятельным юмором», с каким он рассказал об одном из подобных случаев Робертсу.

Когда он дошел до столика, библиотекарша уже там сидела, увидев, куда он направляется. С преувеличенной осторожностью он поставил блюдце с чашкой на столик. У нее были пышные курчавые волосы – каштановые, только сейчас отметил он. Он пожал ее протянутую руку и сказал:

– Я хотел вам помахать, когда вы вошли, но в руках у меня был кофе, я побоялся его пролить, а потом испугался, что, не помахав, буду выглядеть невежливым, а потом почувствовал, что нахмурился от досады на себя, а потом понял, что действительно выгляжу невежливым и уже произвел жуткое впечатление.

Она засмеялась, словно и вправду сочла его юмор обаятельным, и сказала:

– Это звучит как фраза из вашего романа.

Неловкость рассеялась, но ее сменила обыденность. Он пролил немного кофе, поднимая чашку к губам.

В прошлом году у автора обнаружили дырки в зубах мудрости; их надо удалить, сказали ему. Он мог выбрать либо внутривенную анестезию, вызывающую сумеречное состояние, либо простое местное обезболивание (его советовал врач). Ему сделали панорамный рентген головы (подбородок лежал на подставке, аппарат жужжал и щелкал со всех сторон) и назначили удаление на следующий месяц, когда стоматолог вернется из отпуска. Спешить было незачем. Будут не совсем приятные ощущения в течение нескольких дней – и все. Если выберете внутривенное, позвоните хотя бы за сутки, сказала сестра в регистратуре, чьи ногти были украшены звездами.

Он прочел в интернете, что разница между легким общим наркозом и местной анестезией в первую очередь не в том, насколько тебе больно, а в том, насколько отчетливо ты будешь помнить процедуру. Да, бензодиазепины глушат реакции пациента на ее протяжении, но их главная задача – стереть его воспоминания о произошедшем: о том, как врач берется за щипцы, прилаживается, создает рычаг, как что-то во рту трещит, как из ранки стремительно льется кровь. Это помогало понять, почему знакомые, которых он спрашивал, не могли толком рассказать, как у них удаляли зубы, иные даже начинали сомневаться: вводили им седативное средство или нет?

В том октябре их прогулки с Лизой проходили под знаком его размышлений о внутривенной анестезии. Они встречались ближе к вечеру у главного входа в Проспект-парк и шли к Длинной поляне, а потом бродили по боковым тропкам, пока между деревьями сгущались сумерки. Наконец настал день, когда они гуляли последний раз перед тем, как ему надо было позвонить и сказать, хочет ли он внутривенную.

Стояла необычно теплая погода, почти летняя, но свет был, безусловно, осенний, и неразбериха с временем года отражалась на одежде гуляющих: на одних были футболки и шорты, на других зимние куртки. Это привело ему на ум дважды экспонированные фотоснимки и спецэффекты с наложением образов в кино: два уровня бытия, соединенные в одном изображении.

– Я не хочу, – заявил он, – чтобы со мной совершали манипуляции, зная, что я ничего не буду помнить.

– Не затевать же нам еще один разговор на эту тему, – сказала Лиза. Это было очень на нее похоже: она часто предваряла то или иное занятие заявлением, что не хотела бы в нем участвовать. «Не есть же тайскую пищу» означало, что она пришла к мысли поесть именно тайскую; «Не идти же на этот фильм» означало, что ему пора покупать билеты.

– А кроме того, – продолжил он, не реагируя на ее слова, – мне непонятно, равнозначно ли устранение памяти о боли устранению самой боли.

– И кто знает, – подхватила Лиза, повторяя то, что он говорил во время прошлых прогулок, – действительно ли воспоминание устраняется, или оно просто подавляется, по-другому распределяется в мозгу?

– Точно. И хуже того, – произнес он так, словно это была свежая мысль, – вместо отдельного события – травма, извергнутая из времени, которая дает себя знать беспрерывно, пусть и подсознательно.

– У очень многих из этих людей, – мрачно провозгласила Лиза, обведя широким движением руки парочки на скамейках, родителей, играющих с детьми на травке, женщин, занимающихся ушу, – жизнь разрушена загнанной внутрь травмой, причина которой – зубы мудрости.

– Если мне введут препарат, я, можно сказать, раздвоюсь. – Он снова не отреагировал на ее высказывание. – Это развилка дороги: человек, испытавший удаление, и человек, не испытавший его. Я, можно сказать, оставлю своего двойника наедине с болью, брошу его.

Они повернули на юг и пошли по дорожке, ведущей к пруду.

– И однажды ты повстречаешь его в темном переулке. И он захочет свести счеты.

– Я серьезно.

– Или он начнет вмешиваться в твою жизнь, вредить твоим отношениям с людьми, провоцировать скандалы у тебя на работе. Тебе придется его убить – то есть убить себя.

– И что за прецедент я создаю, обходя трудность при помощи амнезии?