то оказываюсь персонажем сказаний, знаю снадобье, которое сближает любезные друг другу вещи, облака, в которых можно витать. Если я спускаюсь к себе в могилу, то погружаюсь в прошлое; по мере того, как я погружаюсь в прошлое, во мне растет нечто неведомое: я ухожу в праисторию. В глазах грядущих веков я становлюсь легендой и глубиной ночи.

И я обожаю неведомое во мне, когда меня завораживают произносимые фразы: я понимаю, что это не я сочетаю слова, а слова сочетаются во мне. Когда меня завораживают рисуемые мною образы, я понимаю, что не я сочетаю цвета, а цвета сочетаются во мне, и ничего не поделать с тем, что некоторые из них предпочитают соседствовать скорее с одним, нежели с другим. Они притягиваются друг к другу так, что я ничего не могу с этим поделать, и слюблялись бы, чего доброго, без меня, не люби я их слюбки. Это я сближаю любкие друг другу вещи.

Но если спросить меня, почему одна из них избирает другую, я отвечу: «Это я сближаю любкие друг другу вещи, но не мне знать, почему одна из них избирает другую. Они любятся у меня на глазах, но не у меня под контролем, я содержу в себе их нежность и тайну, целиком содержу в себе нечто неведомое. Те, что слюбятся сегодня, уже не будут любить друг друга завтра, мне любо, что они оставляют друг друга, пребывая скорее в сегодняшней любви, нежели во вчерашней. Я целиком содержу в себе переменчивое неведомое. Ты помнишь: „Всякую вещь обожаешь лишь раз“. Я содержу в себе доводы к изменению, которых рассудок не принимает: я целиком содержу в себе нечто неведомое».

Но нынешний день знаменует конец сего содержания. Пребудет лишь неведомое во мне, ибо стóит мне спуститься в могилу, как неведомое, медленно из меня исходя, обособится. Неведомое мне погрузится в неведомое, незримое мне – в незримое, мой сумрак – в сумрак, и все то, что я ношу или заключаю в себе сокрытого, я уведу в сокровенную вечность. То, что слепо, вернется в темень, все ученое вернется к свету и мое крохотное личное отсутствие вернется к грандиозности отсутствия анонимного.

Падайте, финальные росы, кровь неведомых возрастаний, ласка вечной ночи мифов, бальзам, сближающий любящиеся вещи, одеяние пажей неведения, населяющих неведанное.

Муаровый мируар миража мягкотелых мамаш,

Тысяча первая ночь невообразимой арабской сказки,

Бесповоротное совершенство и исчезновение.

Распевы славянских боянов, иудейских пророков или тибетских мертвых не могут высказать вам:

Мощь вещи, коей мало минимум минимума,

Мощь ничто, коему не чересчур миниморум.

Мощь миниморума.

Вот я и достиг обетованной земли, обетованной всем путешественникам по жизни, земли обетованной всем Фаустам, земли, что была мне обетованна:

Я – глубина цвета и душа мысли. Тот, кто не видит их с моей глубиной и моею душой, видит их не так, как я. Я один вижу с моей душой, ибо только у меня есть душа, я один такой, как я есть, один вижу так, как вижу, и тот, кто не во мне, не может видеть с моей душой, но каждый видит сообразно тому, чтó он есть, и никто не видит того, что вижу я, – если только не стал как я. Тогда и он скажет: «Я – глубина цвета и душа мысли, вот я и достиг обетованной земли».

Я – одиночество, и оно никогда ни с кем не общается. Поскольку я один могу быть тем, что я есмь, а самый совершенный способ познания – быть тем, чтó хочешь познать, никто меня в совершенстве не знает: ту свою часть, что неведома никому, я и зову одинокой. Если бы кто-то стал как я, он узнал бы, чтó я есмь, и был бы мною: он в свою очередь смог бы сказать: «Я – одиночество, и оно никогда ни с кем не общается, вот я и достиг обетованной земли».

Мое одиночество для меня нечто сугубо личное; оно – для меня одного, оно и есть я. Все, что им не является, для меня не вполне лично. Для себя я могу быть только одним, мое одиночество и я – Одно, и «Я» совершенно не сообщаемо. Если бы кто-то захотел увидеть мою личность, ему пришлось бы пойти субъективным путем, которым следовал я сам; он бы, однако, меня не увидел, а открыл нечто, относящееся только к нему, и чтó он, собственно, есть: он смог бы в свою очередь сказать: «Я – одиночество, и оно никогда ни с кем не общается, вот я и достиг обетованной земли».

Если кто-то говорит мне: «Я нашел истину и потом дал ее тебе», я отвечаю: «Если ты нашел истину, ты не можешь дать ее мне, ибо если истина и одна, то для каждого – все равно своя. Твоя истина – не моя истина, хотя истина и одна, она для каждого своя, и я уповаю только на себя, на свою личную, немыслимо уникальную истину. Твоя истина немыслимо уникальна и лична, вот почему ты не можешь дать ее мне. Абсолютно непередаваема истина каждого, вот почему я призываю тебя заявлять о лжи в лицо всем подателям истин».

В этой личной истине суть субъективного, она – источник вселенной, а я – ее подлинная основа; ее раскрывает апофеоз мгновений, и мгновения эти – блеск моей славы. Я зову их: «Моя истина».

Никто не может ни знать, ни отведать того, чтó я вижу, когда достигаю апофеоза мгновений, разве что сам он достигнет вершины на свой страх и риск, тогда он сам скажет: «Истина одна, но для каждого все равно своя, и это и есть земля обетованная».

Я одинок перед лицом смерти, как был одинок и перед лицом жизни: никто никогда не вел меня за руку, вот я и достиг одиночества; это не одиночество жизни, можно ли сказать, что это одиночество смерти? Некоторые говорят, что оно есть смерть и вместе с тем жизнь, некоторые говорят, что оно за пределами жизни, еще дальше чем смерть, что оно еще и бессмертие, что оно порог, конец и начало до предыстории праистории, последнее волнительное мгновение, которое заставляет почувствовать, что ты уникален, которое разрушает или сохраняет поколения, которое восходит к временам, уходящим в глубь веков и ожидающим нас в конце страниц, когда время замкнет свой круг.

Говорят, что оно есть следствие, предшествие и постоянство, желание, объект желаний и их бесконечное отсутствие. Когда я ощущаю его, я кричу: «Мое