После завершения погребальной церемонии я рассказал полковнику о нашей политике в отношении местного населения. Он скептически улыбнулся. Он знал многое из того, о чем я еще не знал.

Накануне захвата крепости Очаков нас посетил с визитом обаятельный кавалерийский капитан, который еще при кайзере служил в гвардейском полку полевой артиллерии. Будучи молодым лейтенантом, он застал лучшие дни Второй Германской империи. Он находился в нашей дивизии в течение 3 недель и часто бывал нашим гостем, но мы никогда не спрашивали его о том, какую должность в дивизии он занимает.

– Надо идти, мой дорогой доктор, надо идти. Мои самые искренние благодарности за ваше гостеприимство.

– Вы собираетесь уходить? Но завтра мы должны штурмовать крепость. Вы также будете принимать в этом участие?

– Увы, это невозможно! Но я буду там.

– Невозможно?

– Мой отпуск заканчивается.

– Ваш отпуск?

– Я командую одной из этих проклятых бесполезных батарей на голландском побережье. Мне предоставили отпуск. Я холостяк! Что мне было делать? Все мои друзья находятся на военной службе. Поэтому я и приехал сюда, чтобы своими глазами посмотреть на войну в России. И как раз сегодня мой отпуск заканчивается.

Естественно, что мы приложили все усилия для того, чтобы устроить этому потомку Дон Кихота подобающий прощальный пир.

Вскоре после этого нас перевели в Николаев. В течение двух осенних недель, которые мы провели в Николаеве, мы ничего не делали, а просто ели и спали. Но внезапно произошли события, которые вырвали нас из состояния умственного и физического расслабления, причем с такой яростью, которая навсегда лишила нас душевного покоя.

В 1934 году интеллигентный и порядочный солдат, прошедший Первую мировую войну, поступая на службу в новый вермахт в своем прежнем чине, произнес:

– Вступление в армию является самым легким способом эмиграции.

Это было большим заблуждением.

В Николаеве все советские граждане из числа лиц еврейской национальности были подвергнуты регистрации, согнаны за колючую проволоку, расстреляны, а затем кое-как погребены в противотанковом рву командой из числа «других». До нас доходили об этом неясные слухи, которым мы поначалу не хотели верить, но в конечном итоге нам пришлось поверить. Офицер из штаба армии сфотографировал всю эту сцену – и в результате был уволен из штаба. Мы ждали дальнейшего развития событий. В то время мы еще не хотели верить в то, что у командующего армией недостаточно власти для того, чтобы запретить подобные зверства в зоне своей ответственности. Спустя несколько дней разведывательный самолет генерал-полковника при посадке налетел на мину[2]. «Шторьх» разнесло на куски. Во время похорон новый командующий свалился в открытую могилу. В сознании войск два этих события слились в зловещее предзнаменование. Больше никаких действий в отношении расследования расстрела жителей Николаева не проводилось.

Без сомнения, в войсках было распространено чувство протеста против убийства невинных людей. Любой солдат считал несправедливым, что «другим» позволено использовать в своих собственных целях успехи армии, которых она добивалась в ходе тяжелых и жестоких боев. Но открытых проявлений возмущения не было. Вирус антисемитизма уже глубоко укоренился в душах людей. Неодобрительная реакция со стороны боевых частей на подобные преступления не предотвратила дальнейшие убийства, а просто вынудила их непосредственных исполнителей действовать более скрытно. Не было яростных протестов. Жар тлел слишком глубоко в дереве. После 7 лет доминирования «других» моральное разложение коснулось даже душ тех людей, которые первоначально противились всему этому. Каждый человек сам по себе был бессилен – не только потому, что ему угрожала опасность, если он выступал против таких зверств; многие их уже испытали на себе. Репрессии могли коснуться и семьи. Письмо, в котором один полковник из нашей дивизии изложил жене свое отношение к подобным вещам, попало в руки цензора. Его жена была арестована. Их эмоциональное неприятие было также затруднено фактом того, что русские и сами совершали подобные же зверства. Наши передовые части находили целые горы трупов в немецких деревнях, расположенных вдоль берегов Буга. Советские власти хотели эвакуировать их обитателей – советских граждан немецкой национальности. Но быстрое продвижение наших войск не оставило им для этого времени, и эти несчастные люди были просто расстреляны.

Во время битвы за Николаев многие евреи, которые догадывались, что их ожидает в случае захвата города, принимали участие в уличных боях в качестве добровольцев. Была предпринята попытка оправдать казнь евреев в Николаеве тем, что это были законные репрессии. Противники во многом стоили друг друга и старались друг другу не уступать. Каждый из них пытался оправдать собственные зверства тем, что такие же зверства совершает и противник. Каждый заявлял о том, что имеет право на месть. На самом деле такого права не было ни у одного из них.

Между ними стоял немецкий солдат. Великое заблуждение, которое развеялось, впоследствии сменилось еще более абсурдным заблуждением – как только армия одержит победу, она будет в состоянии остановить эти зверства. Последнее заблуждение не было привнесено извне, как это может показаться сейчас. После завершения кампании во Франции «другие» сразу же ушли со сцены. Но они затаились в тени. Преступник никогда не будет ровней порядочному человеку, который пытается играть по правилам.

Второй удар обрушился на нас практически незамедлительно. Застрелился командир противотанкового батальона, входившего в состав дивизии. Он был моим другом. Он был неоднократно награжден в ходе Первой мировой войны, а во время Второй мировой войны отличился в ходе кампаний во Франции, в Греции и в России. За 10 лет, проведенных мною на войне, я встречал очень мало людей, практически лишенных чувства страха. Он был одним из них. Он любил опасность. Он был неустрашим. Он умел прекрасно планировать операции и неустанно заботился о благополучии своих людей. Однажды случилось так, что он попросил у своих друзей в Бухаресте в долг румынские деньги, а вернул его немецкими деньгами. Это считалось валютной операцией. С формальной точки зрения солдат находился на иностранной территории. Однако подобный обмен выглядел просто смехотворно. Вероятно, вся эта история могла закончиться даже без дисциплинарного взыскания, которое командир дивизии, бывший в данном случае высшей судебной инстанцией, мог наложить. Но было еще одно обстоятельство. В течение нескольких месяцев один лейтенант, служивший в штабе соединения, которым командовал мой друг, записывал высказывания майора, которые он позволял себе относительно нацистского режима. Свои записи лейтенант направил одному из высших партийных руководителей в Германию, и обратно они вернулись в дивизию уже по официальным каналам. Майору грозило разжалование и отправка в штрафную часть в качестве рядового. Ему уже исполнилось 45 лет, и он прожил свою жизнь честно. Поэтому он решил застрелиться. Согласно правилам, во время похорон таким лицам было запрещено отдавать воинские почести, более того, даже капеллану не разрешалось произносить речи на могиле. Однако генерал дал великодушное разрешение провести почетные похороны.