И все-таки он не желал сдаваться. Он не станет принимать никаких лекарств. Ни метадона, ни суботекса. Его послали сюда, в общежитие в Уазе, храм безмедикаментозного лечения. Вот он и будет до конца держаться за это решительное «без».

Приступ отступал. Он это чувствовал. Жар отпускал, сменяясь ознобом. Кровь превратилась в стукающиеся друг о друга льдинки, ранящие стенки сосудов.

Второй день без наркоты.

Один из самых поганых. Да и третий будет не лучше.

Сказать по правде, их впереди еще немало.

Но нужно держаться. Чтобы доказать самому себе, что ты не болен. Или хотя бы что болезнь излечима. Что можно соскочить. Об этом он знал. Ему говорили. Но его мозг, измученный ломкой, отказывался в это верить. Пустые слухи.

Он выпрямился. Опустился на пол, прислонившись спиной к стене. Левая рука лежала на унитазе, правая отброшена, словно в ожидании жгута. Он перевел на нее взгляд. Будто она и не принадлежала ему. Желто-сине-фиолетовая, худая как плеть. У него вырвался короткий зловещий смешок. Ты не в лучшей форме, Воло… Он медленно помассировал предплечье, ощущая под пальцами жесткую, как кора, кожу, а под ней — мускулы и кости, усохшие, изъеденные.

Два дня без наркоты. Сегодня он пережил классическую «черную дыру». Сперва — затишье перед бурей. Пока чудище не выглянет из колодца, чтобы потребовать свою дозу. И он дожидался, когда гидра поднимет мерзкую голову. Она воспрянула ровно в полночь, и вот уже два часа, как он бьется с ней, будто античный герой.

Он обхватил плечи руками и попытался унять дрожь. Зубы и кости стучали так, что унитаз подрагивал им в такт. Он почувствовал, как желудок снова сжимается, и подумал было, что сейчас все начнется по новой. Но нет. Он срыгнул воздухом, и его отпустило. Все правильно… Теперь он сможет доползти до своей комнаты и молиться, чтобы сон накрыл его хотя бы до рассвета. Все-таки днем даже ад выглядит иначе.

Он нащупал спуск. Слил воду.

На четвереньках пополз к выходу. Промокшая от пота рубашка прилипла к спине. От озноба руки дрожали, словно у нарика, коловшегося сотни раз…

Вернуться в комнату. Забиться в спальный мешок. Молить о сне.

Когда он очнулся, часы показывали 4:20. Он был в отключке больше двух часов, но так и не выбрался за дверь клозета. Растекся как лужа прямо здесь, на кафельном полу.

Он снова пустился в путь. Со скоростью улитки. Скорчившись, согнувшись пополам в своих жестких от высохшего пота шмотках, добрался до коридора. Закралась смутная надежда: он станет сильнее, когда выберется из этого кошмара. Да. Сильнее и с выжженным в каждом уголке мозга клеймом. Больше никогда.

Ему удалось встать, опираясь плечом о косяк двери. Держась за стенку, он вышел в коридор, каждый раз приподымая себя на несколько сантиметров, чтобы продвинуться еще чуть-чуть. Штукатурка, фанерная дверь. И снова, и снова. В каждой комнате он ощущал присутствие других мучеников, таких же, как он, нариков, проходивших курс дезинтоксикации…

Одна дверь. Вторая. Третья…

Наконец он схватился за дверную ручку своей конуры и перешагнул через порог. Пространство в пятнадцать квадратных метров освещал утренний свет. До него не доходило, как такое возможно. И словно чтобы довершить его смятение, в соседней деревне зазвонили колокола. Он уставился на часы: семь утра. Выходит, он снова вырубился и даже не заметил, что провел остаток ночи в коридоре.

Планы изменились.

Пытаться заснуть уже нет смысла. Выпить кофе и в путь.

С непривычной четкостью он сфотографировал взглядом каждую деталь в своей комнате. Вытертый, покрытый пятнами ковер. Красноватый линолеум. Спальный мешок. Стол с лампой из «Икеи». Рисунки на обоях. Окно, за которым хмурится день.

Из созерцания его вырвала судорога.

Его знобило. Вот уже два дня, как его бросало то в жар, то в холод, одежда постоянно была влажной. Даже глазные белки пожелтели, как и вся кожа, вплоть до пальцев на ногах. Моча стала красной. Ни дать ни взять, черная лихорадка. В сущности, ломка и впрямь похожа на тропическую болезнь. Он как свои пять пальцев знал далекий прогнивший край — топкие героиновые земли, — где он и подцепил эту гадость.

Ему был нужен горячий душ, но возвращаться в коридор не хотелось. Он предпочел кофе. Здесь у него есть все, что нужно. Горелка, «Нескафе», вода. Он подошел к раковине, набрал воды в походный котелок, вернулся к горелке. Дрожащей рукой чиркнул спичкой и замер, зачарованный синеватыми отсветами огня. Так он и стоял, пока боль от ожога не привела его в чувство. Снова чиркнул спичкой, потом еще одной.

Только с четвертой попытки ему удалось зажечь конфорку. Обернувшись, он осторожно взял ложку. Погрузил ее в банку с растворимым кофе. Когда в кастрюльке уже закипала вода, он снова замер. Ложка. Порошок. Тут до него дошло, что, выполняя все так тщательно, он словно повторяет тот самый ритуал, который стремился забыть.

Он высыпал кофе в стакан. И снова свалился в обморок перед дрожащей поверхностью воды. Отзвонили колокола. Прошел еще один час. Отныне время расширилось. Превратилось в нечто мягкое, как на полотнах Дали, где стрелки часов изогнуты, словно ленты лакрицы.

Он втянул руку в рукав. Схватился за ручку кастрюльки. Вылил воду в стакан, который тут же наполнился коричневатой жидкостью, прекрасно сочетавшейся с этим унылым часом.

И только тогда он вспомнил о назначенной встрече.

Сегодня ночью перед приступом он получил вызов.

Знак во тьме…

Он с улыбкой подумал о перехваченном для него телексе.

Убийство, церковь, дети: все, что ему нужно.

Сложившуюся ситуацию можно выразить аксиомой.

Это расследование нуждается в нем. Но главное, он сам нуждается в этом расследовании.

И, как всегда, человек валится в пыль. Красную пыль африканской земли.

Путаясь в джеллабе, он пытается подняться, но тяжелый походный ботинок бьет его в живот, потом под подбородок. Человек выгибается и падает. Удары ногой. В лицо. В живот. В пах. Кованые подошвы находят скулы, ребра, хрупкие кости под самой кожей. Человек уже не шевелится. Истязатель может рассыпать удары, куда вздумается. Челюсть, зубы, нос, губы, глаза. Кожа лопается, обнажая мускулы, сухожилия, все в кровавой каше, смешанной с землей.

Руки хватают канистру. Вонь дизельного топлива заглушает запах крови. Струя заливает разбитое лицо, шею, волосы. На тело кидают горящую зажигалку. Огонь вспыхивает мгновенно. Фиолетовое пламя, которое тут же становится красным. И вдруг человек выпрямляется: это ящерица. Огромная ящерица, чья острая пасть торчит из-под капюшона, а когтистые лапы — из-под рукавов джеллабы…

Лионель Касдан проснулся с бешено колотящимся сердцем. Он все еще чувствовал запах пылающего полотна, а вместе с ним — кошмарный смрад обугленной плоти и паленых волос. Ему понадобилось несколько минут, чтобы понять: треск пламени — не что иное, как телефонный звонок.