поднял голову, и его глаза загорелись. Жун Яо выхватил у ветеринара Инь деньги и выбежал за дверь. Ветеринар с руганью погнался за ним. Свет в глазах мастера цигуна мгновенно погас, а голова повисла еще ниже.

Мастер цигуна долго сидел, восстанавливая изначальный ци, и хотел было вновь выпустить его на Хай Куй, но та прогнала его порцией проклятий. Мастер цигуна пришел в полное расстройство. Стоя на улице Мангодацзе, он посмотрел в небо и глубоко вздохнул. Гао Сяоцю уговорил его остаться подольше, потратился, чтобы пригласить его откушать соленой рыбы и запить вином в отеле «Манго», и оставил на ночлег в гостинице «Дунфэн», чтобы дать ему передохнуть, а завтра вновь напустить ци на Хай Куй и выиграть десять тысяч юаней из кармана Жун Яо. Мастер цигуна пообещал, что завтра обязательно произойдет чудо. Однако на следующий день его и след простыл. Коридорный из гостиницы «Дунфэн» сказал, что мастер сбежал еще ночью, и только сегодня рано утром выяснилось, что он слямзил из комнаты простыню и подушку.

В последующие месяцы мы с нетерпением ждали, когда мастер цигуна вернется в Даньчжэнь и сотворит чудо на земле. Но Жун Яо ясно сказал нам, что он никогда не вернется.

Некоторые обвиняли Жун Яо в том, что он воспользовался чужой бедой и намеренно поставил мастера цигуна в неловкое положение. Некоторые обвиняли его в том, что он не позволил пришельцу выставить себя еще большим дураком. Кругом виноватый – это было вечное состояние Жун Яо.

У нас было несколько колдуний, которые знали, как изгонять демонов, и среди них старая монахиня, которая много лет постилась и молилась Будде в храме Мацзу[10] – тетушка Фань. Однажды она провела над Хай Куй ритуал, пытаясь избавить ее от «демонической раны», но это не помогло. Колдуньи сказали, что магические чары «демона-собаки» были настолько сильны, что никто не в силах их развеять. Как только Хай Куй слегла, она больше не могла встать. Я испытывала к ней некоторое сочувствие. Каждый раз, видя ее, я всегда думала, что однажды она лопнет, как воздушный шар, и повсюду разлетится кровь и мясо. Ей всего-то чуть больше пятидесяти лет, но она выглядит дряхлой старухой.

Однако я не понимала, почему Жун Яо так хорошо относился к Хай Куй. Между ними никогда не было ссор, Жун Яо никогда не показывал, что ему нравится Хай Куй, а Хай Куй никогда не проявляла привязанности к Жун Яо. Жун Яо – такой человек, которому нравятся выброшенные другими вещи. Жун Чуньтянь, Жун Сятянь, Жун Цютянь, Жун Дунтянь, я, Чжао Чжунго и мусор на улицах и переулках… Это можно объяснить только так.

Я говорила, что мне интересны умирающие люди. Я хочу знать, о чем Хай Куй думает, что скажет перед смертью.

– После того как я умру, ты сможешь переехать сюда, – сказала Хай Куй. – Я тебе все здесь отдам.

У нее не было детей. Одинокие женщины самые щедрые.

Если я не уеду из Даньчжэня, это действительно будет лучшее временное пристанище. По сравнению с ветхой старой лесопилкой здесь тихо, просторно, свободно. Тут может жить хоть десять человек и все равно места будет более чем достаточно. Однако это полуразрушенное и уединенное место наполнено мрачным духом, и даже в солнечный полдень у людей от него бегают по спине мурашки.

Мне это было не нужно. Я сказала, что собираюсь найти маму. Когда найду, никогда больше не вернусь. Мне нужно, чтобы мою жизнь питала материнская любовь.

Хай Куй презрительно поморщилась. Мне очень не нравилось, что даже перед смертью у нее на лице по-прежнему это заносчивое, отрешенное и пренебрежительное выражение. И как только она открывала рот, чтобы заговорить, появлялись все ее пять золотых зубов. Честно говоря, золотые зубы, вставленные в ее рот, были такие же изящные, величественные, броские и сияющие, как и золотые ожерелья на шеях других женщин, и она выглядела богаче, чем женщины без золотых зубов. Я завидовала ей с ее золотыми зубами. Я очень надеялась, что когда-нибудь заменю и свои посредственные зубы золотыми.

– …Но ты никогда не видела, как выглядит твоя мать. – Хай Куй ковыряла пальцами золотые зубы. Когда она не разговаривала, то плотно закрывала рот, будто боялась, что при первой же ее оплошности я украду их.

– Я знаю, как выглядит моя мать. Она столько раз ко мне во сне приходила, – ответила я. – Она очень красиво одета, в синей клетчатой блузке, на черных высоких каблуках, в белой юбке, прямо как Тереза Тенг[11].

Хай Куй попросила меня зайти в дом и открыть жестяную коробку, покрытую толстым слоем пыли. Перевернув ее вверх дном, я нашла черно-белую фотографию. Сильная и отважная девушка сидела на камне у реки, прикрыв грудь соломенной шляпкой. Хотя фотография выцвела, а лицо девушки разъел жучок, я с первого взгляда узнала в ней свою «мать».

– Откуда у тебя фотография моей мамы?

– Она тебе не мать, – сказала Хай Куй. – Это моя фотография, когда я была молодой. Хотела тебя попросить, чтобы ты на могильную плиту мне наклеила, так стоматолог Цзинь сможет меня найти.

– И как ты только можешь врать на пороге смерти? – спросила я. – Я же вижу, что это моя мама. Как ты могла быть такой красивой? Посмотри на себя…

Хай Куй вздохнула. Когда она вздыхала, ее опухшее лицо становилось еще более уродливым, и с каждым таким вздохом все ее тело словно собиралось развалиться на части.

– Если даже ты мне врешь, то во всем Даньчжэне не осталось никого, кто говорил бы правду. – Я потерла фотографию, немного сомневаясь в своих суждениях.

Я пригляделась повнимательнее – девушка на фотографии и правда была похожа на Хай Куй. Толстенные губищи – ее характерная черта.

Я протянула ей фотографию и спросила, чем я не похожа на нее?

– Ничем не похожа! – ответила Хай Куй.

Мое тщеславие в очередной раз было разгромлено умирающей. Как и Жун Яо, она нарочно не давала мне поднять голову и быть человеком.

– В то время я не была больна, – пыхтенье Хай Куй было таким же громким, как ее обычный голос. – Я собачатница Си Ши из Даньчжэня, молодая и прекрасная…

Огромные груди соскальзывали по ее бокам, пытаясь предать тело и сбежать, как волосы.

Я захотела эту фотографию. Я поставила ей условие, от которого она не могла отказаться: отныне и впредь я буду каждый день приходить навещать ее, чтобы она не умерла без вести.

– Хорошо, признаю, на фотографии твоя мама, – «уступила» Хай Куй, а потом добавила, снова себе под нос: – У меня ведь тоже