плетью-то напонужаю… Ужо дай срок!..

Она сердито взглянула на Никиту, будто и его собиралась напонужать плетью, потом вошла в избу.

Уже из-за порога Никита снова услыхал сердитый голос своей названной тетки:

— Озоровать-то ему… Добро бы к девкам пошел, взыграл бы, а то сиднем сидит, как клуша кака… С такого сидения чего на ум не взбредет…

Никита понял, что его суровая хозяйка права, что и в самом деле нельзя спускать с чурбаков зверовых собак в деревне, однако что-то вроде обиды на Марфу Петровну шевельнулось в его душе.

Он вдруг почувствовал себя одиноким в этом чужом доме, никому не нужным, заброшенным бог весть куда и зачем. Ему стало несносно сидеть на крыльце перед дверью, за которой раздавался сердитый голос Марфы, захотелось побыть одному со своей печалью, и он пошел на берег Ангары, подальше от дома.

Опираясь на костыль, он добрался до высокого прибрежного яра, откуда был виден Падун, и лег на мшистые теплые камни.

Деревня осталась далеко внизу. С яра она казалась маленькой и жалкой. Несколько бревенчатых домов, окнами к реке, растянулись по пологому берегу, вдающемуся в реку острой косой.

На прибрежном песке валялись вверх днищами лодки, черные от смолы, в мелкой воде у косы плескались выводки домашних уток, и на самом солнцепеке, распустив крылья, лежали разомлевшие от жары гуси.

От деревни тянуло запахом пекущегося ржаного хлеба и лесного сена, сложенного во дворах в зароды выше крестьянских изб. Единственная улица была нема и пустынна, как бывает только в страдную пору, когда все от мала до велика уходят на поля убирать хлеб.

Прямо за деревней стоял хвойный лес. Подступая почти к самому берегу Ангары, он тянулся на север, на запад и на юг, только местами редея и проваливаясь в глубокие котловины. В этих провалах, на нечастых лесных прогалинах или на выкорчеванных старых вырубках лежали пашни, отвоеванные крестьянами у тайги и возделанные под рожь.

С верховий реки доносился глухой гул Падуна. Там, отрезав Ершово от мира, подводные скалы преградили Ангару.

Что делалось за порогами в городах и селах Сибири, Никита знал плохо. По слухам, которые через десятые руки дошли до Егора Матвеевича, Поволжье и вся Сибирь от Урала до Тихого океана были заняты войсками интервентов и всюду ими были созданы белые правительства: в Поволжье хозяйничал эсеровский комитет членов Учредительного собрания, на Урале — уральское Правительство, в Башкирии — башкирское, и власть над Сибирью захватило временное сибирское правительство Вологодского… В Забайкалье вкупе с интервентами разбойничал атаман Семенов…

Фронт проходил за Уральским хребтом, и не прекращались жестокие сражения красных войск с чехами и белогвардейцами, рвущимися вглубь России.

«Что делается дома? Где отец и что сталось с ним? Шахтерский поселок белые так не оставят — будут мстить… Когда же приедет Василий? Когда я вылечу ногу и смогу уехать отсюда?» — с тоской думал Никита и вдруг услышал у реки детские голоса.

Он подвинулся к откосу яра и посмотрел вниз.

У самой воды, на неширокой площадке с помятой травой, Никита увидел троих детей. Они сидели вокруг небольшого костра с таганком. На таганке стоял закопченный солдатский котелок, и под ним колыхались чуть приметные в солнечном свете желто-синие перья огня.

Санька — десятилетний сынишка федотовского соседа — на небольшой дощечке чистил щук. Его сестренка — маленькая Пашка, присев, у костра на корточки, подбрасывала в огонь щепки и с любопытством следила за работой брата. В сторонке узкогрудый худощавый мальчик в синей неподпоясанной рубахе чистил картошку, и ее шелуха падала на помятую осоку сверкающими на солнце белыми полосками.

Щука, которую чистил Санька, еще не уснула и под его ножом звонко ударяла хвостом по скользкой доске.

— Ох, и хлещет, и хлещет хвостищем-то, — сказала Пашка, с опаской взглянув на щуку.

— Махалкой, — хмурясь, проговорил Санька. — У кошки, у той хвост, а у щуки — махалка… Откуда у щуки хвосту взяться…

— А глазащая какая, — сказала Пашка. — Крепче держи, упустишь…

— Ладно, — сказал Санька. — Сама ты глазащая.

Никита усмехнулся. Пашка была действительно «глазащая». Ее широко открытые голубые глаза на загорелом обветренном лице даже издали казались огромными.

Санька поднялся на ноги, презрительно, по-рыбацки сплюнул на землю и, оскабливая ножом доску, сбросил на траву внутренности двух только что выпотрошенных щук. Рыбы теперь, словно на зеленом блюде, лежали на широком листе лопуха, неподвижные и сверкающие, как клинки.

— Пойди, выполоскай у воды, — приказал Пашке Санька, кивнув на рыб. — Увязалась с нами, так помогай… Чего сиднем сидишь…

Пашка безропотно поднялась от костра и, подцепив щук под жабры, отправилась к реке.

Ее босые ноги бесстрашно приминали острую осоку. Худенький стан колыхался, будто несла она в руках не маленьких щук, а тяжелые полные воды ведра.

Отойдя несколько шагов от костра — подальше от Саньки, — Пашка вдруг запела тоненьким звонким голоском:

Выйду за ворота — Всё луга, болота, Озера глубоки, Ох, озера глубоки. В этих во озерах Живет рыба щука, Белая, белая… Там моя милая По бережку ходит, Свежу рыбку ловит…

— По бережку ходит, свежу рыбку ловит… — шепотом повторил Никита и, свесив голову с крутой скалы яра, стал смотреть на костер маленьких рыбаков с таким чувством, словно глядел в свое детство. Все годы учения, когда он в каникулы