причесанный, умытый, с распушенными, как беличьи хвосты, рыжими усами, сидел в красном углу горницы под образом, как именинник.

Увидав Никиту, он весело крикнул:

— А ну, паря, давай садись. Сейчас нам Петровна по охотской чарке поднесет за богатую добычу. Петровна, слышь? — сказал он и не без опаски посмотрел на тетку Марфу, не зная, не рассердится ли она за неурочную чарку в будничный день.

— Как не слыхать, — громыхая возле печи ухватом, ответила Марфа Петровна. — Еще даве слыхала, как на охоту сбирались. Еще тогда почуяла…

Егор Матвеевич кашлянул и поправил ус. Он не видел лица тетки Марфы и не понимал — шутит она или и в самом деле решила не давать водки. Однако больше он и словом не обмолвился о чарке, а только подмигнул Никите, что, мол, там видно будет, и, точно продолжая начатый рассказ, сказал:

— Жирен пестун-то, ох, жирен. Окорока выйдут добрые, хоть к празднику береги, сейчас самый у него нагул. И шкура у него хороша. Такая полость любую кошеву украсит, хоть и в городе…

Егор Матвеевич украдкой взглянул на тетку Марфу, но она либо не слышала его, либо не желала слышать и продолжала возиться у печи.

— А краснопегая какова, — сказал после затаенного вздоха Федотов. — Рисковая собака. Больше такой во всем селе не сыщешь. Это сегодня она пестуна посадила — плевое дело, а вот когда матерого берет или сохатого — огонь сука…

Он принялся было расхваливать все статьи любимой зверовой собаки, но вдруг осекся и крякнул, увидав у повернувшейся от печи Марфы в руках пузатую бутылку, заткнутую серой, свитой маленьким жгутом тряпочкой.

Марфа подошла к столу и поставила бутылку.

— Вот она и чара! — крикнул Егор Матвеевич, несказанно обрадованный тем, что при госте не был нарушен его хозяйский приказ. — Садись, Марфа Петровна, с нами-то…

— Угощайтесь, — сказала Марфа степенно и поплыла в сенцы, где помещалась кладовка.

Через минуту Марфа вернулась и с медлительной торжественностью знающей себе цену хозяйки стала расставлять на столе закуски, припасенные, очевидно, еще задолго до возвращения охотников.

Были тут и просвечивающие, точно из льда отлитые, грузди, бородатые, с седой бахромой, были соленые рыжики, черная рыбья икра, подернутая белизной, как запотевшая с морозу бутылка, ломтики редьки, залитые сметаной, пирожки, пузырчатые от горячего сала, испеченные в золе шафрановые яйца и много других яств, приготовленных умелой рукой Марфы Петровны.

Егор Матвеевич с удивлением поглядывал на жену, не догадываясь о причинах такого обильного угощения. А когда на столе появился изрубленный на куски и поджаренный с картошкой глухарь, только час назад врученный Марфе, Федотов не выдержал и, восхищенный проворством жены, воскликнул:

— Вот это, паря, да. Чистое заговенье…

Марфа остановилась у стола, раскрасневшаяся от печного жара, а может быть, и от похвалы мужа. Со скрытой улыбкой она поглядывала то на Егора Матвеевича, то на Никиту и поджимала тонкие губы, стараясь соблюсти строгость, приличествующую ее возрасту. Оголенной по локоть рукой она взяла бутылку и налила в стаканы желтоватой водки, настоенной на какой-то лесной траве.

— Со здоровьицем, — сказала она, поднимая свой стакан, на донышке которого желтела водка. — Со здоровьицем. Чтобы больше у тебя, Никита, никакой хвори не было.

— Вот это да, вот это, паря, правильно, — загромыхал, поднимаясь с табурета, Егор Матвеевич. — Ай да Марфа Петровна, что затеяла…

Он в два глотка выпил свой стакан и так густо крякнул, точно с кем аукался в лесу.

Марфа Петровна морщилась и концом фартука насухо вытирала сомкнутые губы, будто боялась, как бы оставшаяся на губах водка не попала ненароком в рот.

Никита, часто моргая, с удивлением глядел на свою суровую хозяйку и тыкал вилкой в скользящий по тарелке груздь, но все не мог подцепить его.

— Спасибо, Марфа Петровна, спасибо вам…

Ему стало весело и просто, как в родной семье.

Егор Матвеевич разошелся вовсю. Он снова наполнил стаканы, но, видимо, тесновато было ему в небольшом кругу домашних, хотелось расширить этот круг, пригласить кого-нибудь из соседей, чтобы и они повеселились на пирушке в честь выздоровления Никиты.

Он поднялся из-за стола, подошел к окну и выглянул на улицу. Однако стоило только Егору Матвеевичу высунуть голову в раскрытые створки окна, как брови его сердито нахмурились и улыбка сбежала с лица. Толкнув стол, он с такой стремительностью отпрянул от окна, словно увидел на улице что-то такое, чего ему никогда и во сне не мерещилось.

— Сдурел, что ли? — вскрикнула тетка Марфа и ухватилась руками за покачнувшийся стол.

— Солдаты! Солдаты идут… Да, видать, к нам идут-то…

Никита выскочил из-за стола. Он сейчас же понял, что солдаты могут идти только за ним. Бросился к окну. По улице шли желтолампасые казаки, и у плетня стояли их оседланные кони.

Никита сорвал с гвоздя фуражку и шагнул к дверям, но у порога остановился. Во дворе послышался лай собак. Они лаяли, как на охоте, захлебываясь, с повизгиванием, словно передрались между собой и грызлись, сцепившись в клубок.

Никита понял, что во дворе тоже казаки. Он попятился назад в избу и прижался спиной к стене.

На ступеньках крыльца раздались тяжелые шаги. Дверь растворилась, и в избу вошел высокий урядник с желтым околышем на фуражке и с желтыми лампасами на широчайших синих шароварах, заправленных в голенища высоких сапог.

Не здороваясь и еще с порога оглядев избу невеселым подозрительным взглядом, он кивнул в сторону Никиты и спросил:

— Это и есть дезертир ваш?

Егор Матвеевич заслонил собой Никиту.

— Какой такой дезертир? — закричал он, сжав кулаки и наступая на урядника, словно готовился вступить с ним в драку и уже выбирал место, по какому ловчее