Брахман подсел к столу. Начал вертеть в руках альбом и, как бы играя, незаметно сунул его в книги.

— Отец ваш дома? У меня к нему дело.

— Послушайте, Брахман, послушайте!.. Я знаю, какое... Вы не смеете... Как будто я маленькая девочка... Я сама за себя отвечаю.

— Лия!

— Ах!.. Не об этом? Извините!

— Ничего, ничего. Браните, я привык к этому. Я сын своего народа, и народ мой уже не раз видел, как сыновья его и дочери отрицают его будущее. Вы помните, Лия, как мы говорили о том, что вместо отцов дети освободят народ. Теперь, смотрите, Лия: к вашему отцу, которого вы сами считали невозможным пустить в Эрец Исроэл, потому что такой лесоторговец, как ваш отец, готов вырубить на дрова лес Герцля, — вот к нему я прихожу, как к сионисту, а к вам, как к чужой...

— Вы сами виноваты, Брахман, я говорила, что и социализм необходимо включить в программу... Почему вы ничего не делаете? Когда вы читали мне свои стихи, вы говорили, что нужно что-то делать, создавать, строить, а вы спите... Почему вы не принимали участия в демонстрации? Я вам предлагала, а вы ответили, что ваш единственный голос на может помочь... Ну, так чем же я виновата, если папа вам больше нравится... Послушайте, Брахман, я вас всегда ненавидела, но так, как сейчас, еще никогда, вы — паук...

На глаза ее навернулись слезы, она вышла из комнаты.

Было сумеречно. Из окна виднелся золотой купол церкви, вставала тусклая даль. В соседней комнате били часы, из другой донесся пискливый смех.

Шие с Брахманом сидели в тишине и тьме, один смотрел в окно, другой — на пол. И оба вдруг почувствовали, что ничего не имеют друг против друга, что они смогли бы дружески побеседовать. Но они намеренно этого не делали, стараясь углубиться в свои думы.

Прошло довольно много времени. Брахман повернулся к Шие, продолжая сидеть с опущенными глазами. Про себя он решил: нужно уходить. Но что-то его удерживало. Немного погодя поднялся и медленно направился к двери.

— Вы читали альбом?— спросил он с порога.

— Да.

— Она вам его читала?

— Сам.

— Сами... Доброй ночи!

В темноте Шие искал альбом, ему хотелось еще раз прочесть то, что писал Брахман. В альбоме он нашел записку с сегодняшней датой, маленькими игрушечными буквами было как бы нарисовано:

«Через сионские горы летала голубка,

Потух последний огонек в окошке,

Потух последний огонек в окошке,

В чужие руки залетала моя голубка!»

Когда Лия вошла в комнату, альбом лежал на том месте, На которое положил его Брахман. Шие сидел лицом к окну. Электрическая лампа разлила яркий свет.

— Он уже ушел... Хорошо... Вы читали альбом, Шие?! — Это прозвучало и вопросом, и утверждением.— Не все ли мне равно, впрочем, читали ли вы или нет.

— Откуда вы знаете?

— Он донес на вас. Чего он от вас хочет? Слушайте, Шие, я вам никогда не говорила, что люблю вас, а он уверяет: «Нет и нет, ты его любишь, а он тебя безусловно обманет...» Такой идиот!

От слов Лии Шие казалось, что его поднимают со стула. Улыбаясь, он сказал:

— У вас столько друзей, что опасно... Ведь может же случиться, что кто-нибудь в самом деле неравнодушен к вам.

Она посмотрела на него вопрошающими глазами, потом, опустив ресницы, дрожащим, неуверенным голосом ответила:

— Попробуйте...

Кто-то постучал в дверь, раздался голос отца:

— Лия, чай пить... Гостя бери с собой... Чего это так расстроен Брахман?

Шие решительно вошел в столовую. Спокойно и уверенно просидел он весь вечер у Лииных родителей в гостях. Он колко высмеивал сионизм, пикировался с Лииным отцом и видел, как Лия радуется каждому удачному его слову. И он сам удивлялся своей находчивости.

— Я говорю совсем, как Илья...

Он смеялся, когда Лия смеялась.

В БЕРЛИН НА ВСЕМ ГОТОВОМ

Зима встретила первые весенние дни колючими, ожесточенными морозами, и совершенно неожиданно наступила оттепель. Беспокойно и грустно срывались с крыш тонкие струйки на холодную весеннюю землю. И весна, точно опоздав, поторопилась довесить над городом яркое горячее солнце.

Поэты были очень недовольны.

— Даже весны нет никакой. Сразу лето и все... Сгори немец, сгори она война, ну и война!..

Поэты, однако, вскоре нашли для себя утешение — запоздавшая весна сама по себе тема. Для узких, покатых и гористых переулков весна не была самостоятельной темой, для них она означала: не нужно дров, тепло и весело будет от солнца; и еще: до нового урожай немец будет сокращать хлебный паек.

Под солнцем запоздавшей весны — белый плакат на облезших стенах рассеял по городу горячее беспокойство. Плакат кричал: «Хорошая оплата! Требуются рабочие всех специальностей для работы в Берлине на всем готовом. С жалованьем к тому же. Комендант».

Комендантом был немец, носивший типичную немецкую фамилию. Город знал его и помнил по одному объявлению, в котором он призывал крестьян палками отметить картофельные ямы, дабы военные маневры не затронули картофеля. Крестьяне послушались, а немецкие солдаты по этим шестам откопали картошку. Город долго помнил комендантскую хитрость, но теперь он был озабочен новостью.

В рабочую столовую принесли кипу анкет для рабочих, желающих ехать в Берлин. Илья с Шией были знатоками немецкого языка и латинскими буквами вписывали еврейские имена. А когда, все было закончено, Илья вытащил две анкеты, написал на обеих свое имя серьезно и вдумчиво просмотрел, какая из них лучше и четче написана, а худшую порвал.

Под вечер комната Шие, как всегда, была наполнена молодежью и папиросным дымом. Шие лежал на кровати.

— Ехать мне или нет?

— Езжай, все мы едем.

— Записаться электромонтером или кассиром? В кассирах они нуждаются?

В дверь постучали. Всем было известно, кто стучит. Они уже привыкли к девушке, все же сначала осмотрели себя и ответили скопом:

— Войдите!

В легком белом платье вошла Лия.

— Этого уж я совсем не ожидала. Целый вечер я вчера ссорилась с папой, а мама, плакала... Оказывается, что женщин не записывают на работу. Из студенческого союза вчера уже послали протест. А вы, Шие, едете?

— Да.

Парни обрадовались. Молодец Шие! Теперь они почувствовали, что Шие Шустер тог же, что и прежде, что он принадлежит им больше, нежели Илье, больше, нежели этой девушке в белом. Теперь они знали, что