спящих от мороза. Парни решили держаться развязно, но под электрическим светом и пытливыми взорами они не смеют вынуть рук из карманов. Шие — впереди, он чувствовал себя так, точно раскрыл чужую дверь и натоптал грязными сапогами. Из буфета они направились в читальню, потом в зал. Шие сказал:

— Вы знаете, ребята, я себя здесь чувствую, как в бане в валенках, давайте выйдем и переждем на улице.

Сидели Шие и его парни в первых рядах и упрямо не хотели снять шапок. Илья бегал по эстраде, оратор говорил, размеренно покачивая головой. Потом заспешил, бросая острые и колкие слова про сионистов и Палестину.

Кто-то с места крикнул:

— Не Палестина, а «Эрец Исроэл»3.

Но оратор нарочно повторил:

— Палестина, Палестина.

— Эрец Исроэл, говорят вам, идиот!..

Шие поднял руку, чтобы утихомирить крикуна.

Оратор продолжал:

— Молодой человек, вы напоминаете мне козла, который хотел...

Молодой человек поднялся и обратился к собранию:

— Товарищи сионисты, мы не позволим, чтобы каждый антисемит...

Шие взялся за плечо крикуна и строго произнес:

— Садитесь, иначе вас вынесут.

Послышались крики, в президиуме звонили. Когда утихло, оратор снова начал, и речь его напоминала торопливое падение густого дождя.

Вдруг люди поднялись и начали топать ногами, стучать стульями и свистеть, некоторые же кричали:

— Мы не позволим...

Сионисты объявили, что они покидают это позорное собрание и зовут спеть «Гатиква45.

Ойд лой овдо тиквосейму!!.. 2

И тотчас откликнулись бундовцы своим гимном:

Братья и сестры по работе и нужде...

Все в рассеянии сущие...

Красное знамя, кровью омытое,

Пылает огнем и страданьем...

Оба гимна сплелись, а люди старались перекричать друг друга. Они стояли на скамейках, размахивая шапками, потом стали осыпать друг друга бранью.

— Товарищи бундовцы, на трибуну!

Звали бундовцев, а бежали сионисты. Каждый хотел захватить трибуну. Шие Шустер стоял со своей оравой у ступенек и не пропускал чужих. Напирающих он бил папахой по лицу.

Потом снова зазвучала, «ди Швуэ»3. Зал ответил «Гатиквой». Все пронзительнее звучали слова песен. На эстраде стало темно, но люди продолжали петь в темноте. Когда электрические лампочки снова налились светом, Шие, а за ним и вся его ватага ринулись в зал. Он схватил стул и швырнул в сиониста. Стул ударил в окно, разбил стекла, посыпались звенящие осколки. Взорвались крики, потом враги сцепились, и кто-то стегал другого папахой по лицу. Кто-то кричал, кто-то визжал. Отодвигали столы, падали скамьи, звякали разбитые стекла.

Затем выскочили на улицу.

Остановились на перекрестке, словно чего-то до-жидаясъ. Стояли долго, совещались, посылали друг к другу представителей.

— Идите домой,— предлагал бундовец,— мы вас не тронем. Какой смысл шуметь на улице.

— Идите вы сперва, мы вас тоже не тронем,— отвечали сионисты.

И снова стояли. Все были уверены, что на улице будет окончательно решена дискуссия: кто кого?

Наконец приняли компромиссное решение: обе стороны расходятся одновременно.

ВАША РУССКАЯ ПАПАХА

Он купил пачку папирос и позвал Илью к себе. Но когда они сидели у него в комнате, Шие почувствовал: все равно правды Илье он не скажет, не расскажет того, что хотел. Поэтому он начал расспрашивать обо всем, что приходило ему в голову. Потом они с улыбкой посмотрели друг на друга, поняли, что обманывают друг друга.

«Здесь есть какая-то изюминка, которую необходимо нащупать»,— решил Илья.

А Шие подумал, что нельзя питать к Илье большого доверия. Илью он знает, как свою зимнюю папаху, которая служила ему четыре года в Сибири и служит поныне. Илье нельзя доверить: ради острого словца, чтобы рассмешить людей, Илья может разболтать.

Сегодня, однако, он питает к нему больше доверия, нежели обычно. Он хочет рассказать об одной Вещи, но колеблется. Рассказать же ему необходимо. Дело в том, что после митинга в студенческом союзе на улице его остановила девушка. Вся она была налита тревожней ртутью, на лице ее, напоминавшем свежую бархатную сливу, чернели большие глаза. Она схватила его за пуговицу пальто и сказала с силой и пафосом, точно читала Бялика:

— Товарищ, ваша русская папаха останется для евреев черным пятном!..

Снега и морозы знакомы сибирской папахе, но никогда еще не вздрагивая Шие от холода так, как сейчас, когда девушка держала его за пальто.

Она потянула его за рукав и сказала:

— Кол Исроэл — хавейрим...6 Можно дискуссировать. У каждого свои идеалы... Но в товарищей стульями и скамейками...

Они шли по улице. Она говорила:

— Я убеждена, что самым счастливым, самым светлым днем моей жизни будет тот, когда евреи станут народом в своей собственной стране, и пусть товарищ Шие не думает, что если отец ее богач, то и она за эксплоатацию. Она даже недавно достала социалистическую брошюру и будет читать ее. Она еще не знает, согласится ли она с Марксом...

Шие хотелось сказать ей с издевкой:

— Товарищ, вы когда нибудь кушали сырую картошку?

Но сказал он совсем другое:

— Социалистическую брошюру!??

— Идемте ко мне, я вам ее покажу.

— Больше мне ничего не остается, как вы думаете?

— Нет, почему же, идемте...

Она взяла его под руку.

— Идемте, я вас познакомлю с товарищами.

В другой раз он бы выругал ее, но девушка говорила так искренно, что он не решился. Разговаривает она напевно, и Шие приятно слушать и улыбаться.

Кончается улица, начинается другая. Под падающим легким снежком разгуливают парочки. Шие идет с девушкой. Кажется, на него смотрят.

— На сегодня довольно, товарищ!

Перед уходом он должен сказать, где его можно застать.

Все это он мог бы рассказать Илье и обязательно в юмористическом тоне, как будто это только шалость, но...

В рабочей столовой Он получил письмецо с голубой маркой «Керн каемес»7. В нем было несколько слов: она не закончила беседы, она ждет в библиотеке.

Шие, который считал, что он видит человека насквозь, посмотрел на себя в зеркало и сказал:

— Я вижу чем ты дышишь товарищ.

Но видел он только большую папаху из спутанной грязной шерсти, зияющие дыры на пальто без пуговиц и небритый подбородок.

Он не смел сказать себе, что где-то глубоко в нем жило настойчивое желание пойти к девушке. Холостые годы, строго рассчитанные и занятые работой, борьбой и тюрьмой, годы, которые исключили возможность близости с женщиной, годы, энергия которых текла совсем по другим руслам, может