— Нет, дедушка Брежнев хороший! Он ребятам детские садики строит!

Это единственное твёрдое возражение, которое он смог мне сформулировать. Мы сидели в школьном вестибюле на низенькой и длинной лакированной лавочке для переобувания сменки, над нами стоял бюст другого Ильича на постаменте, обёрнутом кумачом. И я была неумолима.

— Какие детские садики, Вова? Их строители строят, народ, на народные деньги. А Брежнев только Менгисту Хайле Мариам целует и ещё Самора Машелу. И этого ещё, из ГДР, Хоннекера.

Я была политически подкованным октябрёнком и регулярно выступала с политинформацией. К тому же мне всегда нравились заковыристые имена.

Вова Рабинович был раздавлен, сопротивления дальше не оказывал, и мы тут же, не сходя с лавочки для сменки, создали организацию с гордым именем «ДБ». То есть «Долой Брежнева». Организация была создана с целью борьбы с режимом.

Долго она не продержалась. Нас раскрыли примерно тут же — я пошла агитировать дальше и сильно увлеклась. Наша первая учительница по фамилии Бубнова, чьё имя-отчество я напрочь забыла, потому что она, старая сталинистка, говорила о себе в третьем лице «товарищ Бубнова», собрала класс, вызвала меня к доске и перечислила мои преступления, сильно их смягчая — как я сейчас понимаю, уже имея в виду свой новый мост через рот, что и было исполнено бабушкой впоследствии. Я держалась гордо, вполне воображая себя Че Геварой или в крайнем случае Анджелой Дэвис. Мы все тогда боролись за свободу Анджелы Дэвис, и я тоже, к тому же «чёрная пантера» — это красиво, это как Багира из мультика про Маугли.

Мой расстрел перед классом ни на кого большого впечатления не произвёл, ибо от товарища Бубновой кровопролитьев ждали, а она чижика съела — и просто попёрла меня из командиров. Разжаловала. Впрочем, сопроводила разжалование словами, которые я надолго запомнила: «Рыба гниёт с головы».

Это было почему-то унизительно, но я не понимала, почему — просто запомнила это чувство. Родители меня не ругали — вообще ни слова не сказали, как и бабушка. И моё разложение продолжилось постепенно дальше.

Второе серьёзное унижение у меня тоже связано с именем Анжела. Не Анджела, как Дэвис — я и сейчас испытываю к ней глубочайшие тёплые чувства, и до сих пор, чуть что, требую свободу Леонарду Пелтиеру, он сидит почти 50 лет, кстати, и все уже забыли требовать его освобождения, а ведь вырезали из «Пионерской правды» купоны, заполняли их и слали в проклятую Америку, уж не знаю, куда они попадали в итоге, хотя догадываюсь. Были в нашей школьной жизни ещё две Анжелы, уже без буквы «д» в серединке. Во-первых, конечно, Анжелика, которая маркиза ангелов, французское кино с Мишель Мерсье. Во-вторых, Анжела Лещук, которая училась с нами в школе и была на год нас старше.

Обе Анжелики вызывали во мне глухое раздражение. Мишель Мерсье была так хороша, что даже не очень большим девочкам становилось понятно: хоть умри, а такой не вырастешь, такой надо родиться, причём лучше во Франции, чтоб уж наверняка. Причём вторая Анжелика, которая предпочитала звать себя Анжелой, раздражала примерно тем же. Она была самой красивой девочкой школы, это было очевидно и безусловно, и вот она запросто могла потягаться с француженкой Мишель, хоть и была дочерью прапорщика, которого перевели к нам служить из Херсона.

Но Анжела была сильно опаснее Анжелики, маркизы ангелов. Маркиза была в кино, а Анжела даже не рядом, она вообще училась в классе, в котором учились мальчики. Те самые, которые нам всем нравились.

Надо сказать тем не менее, что с мальчиками у нас получалось найти общий язык. У нас — это у меня и моей подруги Ленки, с которой мы родились в одном роддоме с разницей в неделю, жили в одном дворе, ходили в одни ясли, а потом в детский сад, и дружим до сих пор. Хорошо, что нам нравились разные мальчики. Мне Олег, а ей Вася. Вот вчера мы с Ленкой выпили бутылочку и обсудили нашу школьную проблему. Оказывается, обе Анжелы Ленку тоже раздражали.

И мы вспомнили: школьный полуподвал, раздевалки у спортзала, заканчивается перемена, у нас начинается чёртова физра. А у того самого класса, где Анжела, Вася и Олег, физра заканчивается. Мы стоим в коридоре, эти выходят, мы должны войти. Вася и Олег уже вышли — и задержались в коридоре. Так бы нам это польстило, но не в ситуации с Анжелой. Она стояла в дверях физкультурного зала, как статуэтка, как совершенство, как богиня — пожалуй, даже получше Мишель Мерсье. Анжела стояла в дверях, опершись ладонью одной руки о дверной косяк, как бы в задумчивости. А на самом деле предполагая, что девочки нашего класса — и прежде всего мы — должны под этой рукой поднырнуть, чтобы пройти в чёртов спортзал. Потому что никто бы не осмелился попросить её уйти с дороги.

А наш ебливый физрук смотрел на Анжелу из зала очень внимательно, тем более что она стояла, пикантно повернув в его сторону очень красивую задницу.

Физрука мы с Ленкой за бутылочкой тоже нынешним вечерком обсудили: сейчас-то нам понятно, кем он был и чем интересовался. Смазливый подтянутый мужик лет сорока, тогда, может, меньше, очень увлекался женским волейболом, и было круто попасть в его секции. Он занимался по вечерам с особо одарёнными, и в его лачуге под лестницей всегда была какая-нибудь юная прелестница из старшеклассниц, нынешняя фаворитка, которых он довольно быстро менял. Мы тогда ничего не слышали про педофилию, но это была она.

Был ещё физик, он был умнее и интересней и брал не смазливостью (за её отсутствием), а умением поговорить про умное и научить играть в бильярд — не знаю, где он его взял и почему бильярдный стол стоял в физической лаборатории средней школы, но он там был. Без скандала не обошлось, его всё-таки застукали со школьницей, но он ушёл тихо, «сор из избы выметать» никто не стал.

Как мы с Ленкой не стали жертвами школьных педофилов, науке неизвестно, но они нами почему-то не заинтересовались. Сейчас я предполагаю, что не было в нас врождённой блядинки, которая с детства даёт манок. На нас нападали взрослые незнакомые педофилы, но мы уворачивались, а позже научились бить; были десятки вуайеристов, но мы равнодушно поворачивались к ним