было у меня, казалось тусклой имитацией. Даже то деликатное уважение, которое она проявляла по отношению к Мойре и Луису, я не могла изобразить так, чтобы фальшь не была заметна мне самой.

Мне казалось, что, когда посетители музея видят нас вдвоем – а в то лето мы почти всегда были вместе, – они жалеют меня: ее безупречность противостоит моему унынию. А как иначе? Рейчел идет на два шага впереди, Рейчел уверенно направляет в нужную сторону людей, сбившихся с пути, Рейчел передвигается бесшумно, в то время как мои дешевые брюки издают оглушительный шорох каждый раз, когда мы проходим по галереям. И если для меня этот звук был громким, то я не могла не задаться вопросом: замечают ли его другие?

Ситуацию ухудшало то, что обычно, когда я появлялась на работе, на моей рубашке, а иногда даже на брюках виднелись пятна от пота, волосы же противостояли всем моим попыткам уложить их в пристойную прическу. Мой путь на работу был недолгим – Патрик был прав, это было быстрее, чем добираться до Пятой авеню, – но за то время, пока я шла по улицам Морнингсайд-Хайтс по пути к поезду А, останавливаясь лишь для того, чтобы выпить кофе в винной лавке на углу, а затем поднималась по извилистым дорожкам парка Форт-Трайон на одну из самых высоких точек Манхэттена, влажность уже брала свое. Мое тело, не привыкшее к такой жаре, потело сильно, непрестанно и почти непристойно.

В конце моей первой недели Мойра окинула меня взглядом и сказала, что я всегда могу воспользоваться маршруткой, которая ходит каждые пятнадцать минут от станции до музея. Кроме того, в ней есть кондиционер. Как бы я ни была благодарна за совет, но то, как Мойра сделала шаг назад, увидев меня, раскрасневшуюся и вспотевшую, с растрепанными волосами, не осталось незамеченным. Рейчел, конечно же, спокойно выходила из массивной машины, которая каждое утро в девять часов высаживала ее на верхней подъездной дорожке перед металлическими воротами.

Но даже если влажность была чрезмерной – особенно для меня, чья кожа привыкла к засушливым равнинам восточного Вашингтона, – сам музей был полон прохладных ветерков, которые дули с реки Гудзон и ерошили кроны вязов, похожие сверху на гигантский ковер, расстеленный в воздухе. Это больше напоминало работу в каком-нибудь частном поместье, чем в государственном учреждении. Патрик наблюдал за происходящим из уединения библиотеки.

– Это была его первая работа, – сказала мне Рейчел в конце второй недели, – сразу после окончания университета. Не то чтобы он нуждался в ней. В смысле в работе. Дед Патрика занимался разработкой горных карьеров на севере штата. Камни, которые использовались для строительства крепостных валов и заполнения брешей в Клойстерсе, добывались компанией его деда. Это была самая крупная частная каменоломня в Нью-Йорке. До шестидесятых годов двадцатого века, когда ее купила компания «Каргилл». Патрик до сих пор живет в семейном доме в Тарритауне. Он приезжает сюда на машине каждое утро.

Я попыталась представить себе молодого Патрика в каменоломне его деда, то, как резко его сияющий загар контрастировал с сырыми и темными уступами на склонах. Иногда сопротивление ребенка наследию своей семьи выражается почти на молекулярном уровне, как будто у организма возникает аллергия на все, что окружает его дома; в противном случае он привыкает, погружаясь обратно в привычную основу и схему традиции. Я всегда относилась к первой категории и, возможно, Патрик тоже.

Рейчел прервала мою задумчивость.

– Может, выпьем кофе?

Раньше я собирала обеды с собой на работу и отказалась от них после того, как заметила, что Рейчел редко обедает, а в основном только выкуривает за день две сигареты и пьет кофе. Я последовала ее примеру, и меня изумило то, как быстро проходит голод и сколько денег я в результате сэкономила.

– Это мой порок, – сказала она однажды, когда я застала ее на краю сада с сигаретой, над которой поднималась тонкая струйка дыма, в руке. – Ну, во всяком случае, один из них.

Мы вышли из библиотеки и заняли два места в кафе, приютившемся вдоль колонн на краю клуатра Три, который сплошь порос яркими полевыми цветами, а между ними, точно пьяные, жужжали пчелы, едва не сталкиваясь друг с другом. Полдень был настолько теплым и насыщенным нежными звуками природы, что на мгновение мне показалось, будто я – бедная родственница из романа Эдит Уортон, впервые попавшая в мир роскоши и с ужасом ожидающая того дня, когда эта роскошь может исчезнуть, но отчаянно желающая ощутить ее в полной мере, пока есть возможность.

Рейчел положила руку на низкую каменную стену, опоясывающую сад, и сняла солнцезащитные очки; с ее ступни наполовину свисала сандалия. Хотя мы почти все время проводили вместе, между нами практически не было пустых разговоров. В основном мы усердно корпели над текстами, отыскивая упоминания о людях – ведьмах, шаманах, святых, – которые могли предсказывать будущее в тринадцатом или четырнадцатом веке. Часто наши поиски оказывались безуспешными. Наслаждаясь тишиной, я рассматривала скульптуры, установленные в нишах вдоль стен монастыря. Рейчел наблюдала за садом с той праздностью, которую могут позволить себе лишь самые уверенные в себе люди – те, кто отказывается взять с собой на ужин телефон или книгу.

Нам принесли капучино, на каждом блюдце лежал неровный кубик сахара. Когда официант ушел, Рейчел достала из кармана короткое коричневое печенье-бискотто. Именно такие продавались на кассе, но я не видела, чтобы она платила за него, когда мы делали заказ.

– Вот. – Она разломила его пополам и протянула половинку мне.

– Ты его украла?

Рейчел пожала плечами.

– Ты не хочешь? Они очень вкусные.

Я огляделась по сторонам.

– Что если кто-то заметит?

– А если и заметят? – Она надкусила печенье и снова подтолкнула ко мне вторую половинку. Я взяла и подержала в руке. – Давай, попробуй.

Я откусила кусочек, а остальное оставила на блюдце. Печенье действительно было восхитительным.

– Ну что, я была не права?

Я покачала головой.

– Нет. Совершенно права.

Рейчел откинулась на стуле, удовлетворенная.

– Они еще вкуснее, когда достаются даром.

Я снова оглянулась, желая убедиться, что официант не заметил, как я ем оставшуюся половинку, полученную от Рейчел, но вместо этого мой взгляд задержался на резной фигуре, вделанной в стену, – крылатая женщина держит колесо, рельеф которого изъеден и сглажен временем. На всех основных точках колеса вырезаны фигурки, на теле каждой из них выгравированы латинские слова.

– Ты можешь разобрать эти слова? – спросила Рейчел, проследив за моим взглядом. – Regno, – прочитала она, указывая на фигуру на вершине колеса.

– «Я царствую», – рефлекторно отозвалась