вообще не заплатят. Может, он и прав: ничего-то я из них не выбью. Запершись в комнате, названиваю должникам. Одна контора – коммуникационное агентство, которое попросило меня объяснить пользователям ТикТока, как брать напрокат самокаты. Другая – расположенная в Крешенцаго фабрика по производству стопроцентно экологичной бижутерии.

Тороплю с оплатой, коммуникационное агентство в очередной раз клянется, что все сделают на днях. В Крешенцаго утверждают, что платеж уже в обработке. Что значит «в обработке»? Что мы им занимаемся. Что значит «занимаемся»? Отправим сегодня, возможно, завтра. Возможно? Заверяют, что не позднее завтрашнего дня.

Все зыбко – как за столом. До чего же это утомительно: в среду уносишь домой шесть сотен, в пятницу спускаешь восемь, сперва удачная сдача, после – несчастливая колода.

«Ты боишься выигрывать, Сандро», – ворчал Бруни в самом начале, когда я еще сторонился высшей лиги.

Это Нандо меня с ним познакомил. В августе 2003-го, в Лонджано, на свадьбе моего кузена. Приехал, когда уже собирались резать торт, привез какого-то коренастого парня с румянцем во всю щеку: представил его как сына своего бывшего коллеги Маурицио, с которым мы вместе отдыхали в 1979-м.

– Вам тогда и года не было, рыдали оба без устали, как одержимые, тоже мне рёвы-коровы.

И оставил нас болтать на террасе. Отдыха в Бальце мы помнить не могли, но Бруни был уверен, что видел меня в Римини сразу после выпуска из школы, в августе, у волейбольной сетки на бесплатной части пляжа № 5, где подрабатывал спасателем.

– А после спасательства что?

– Архитектура, но думаю бросать. Тем более, все равно пропадаю на ипподроме. Бывал там? – Я услышал, как он прищелкнул языком: такой характерный звук.

– На ипподроме? Бывал как-то, еще в детстве.

– Хорошие деньги. Я на «ауди» скопил.

Повисла пауза – долгая, но не вызывающая неловкости. Потом Бруни закурил, предложил мне сигарету, и я почувствовал, как мои плечи понемногу расправились. Мы пару раз затянулись, и сквозь клубы дыма я услышал его ровный голос:

– Приходи в воскресенье на скачки. Узнаешь хоть, как это красиво.

После ужина он стучится ко мне с вопросом, не брал ли я его галстук в ромбик.

– Да я двадцать пять лет у тебя галстуков не брал!

– Куда ж я его в таком случае сунул?

Перерывает ящики комода, шкаф, другой шкаф, ищет в кабинете, спускается вниз и снова поднимается, пока не возвращается ко мне совершенно багровым:

– Уверен, что не видел? Такой, в ромбик…

– Завтра найдешь, при свете.

– Да я его сегодня хотел надеть.

– Опять туда?

– Хочешь со мной? – И он щелкает каблуками.

Через десять минут мы, уже в джинсах и рубашках – никаких галстуков, – стоим перед зеркалом. Я выше на целую голову, и он давит мне на плечо, пока я не подгибаю ноги и наш рост не уравнивается. Сейчас мы ужасно похожи: взъерошенные волосы, торчащие скулы, провалы глазниц.

– Да ты никак пузо наел, а, Нандо?

Он, беззаботно насвистывая, втягивает живот. Потом идет в кухню, достает из буфета таблетки от сердца, пакетик обезболивающего и, растворив в воде, выпивает. Выпив, снова принимается насвистывать, после, когда мы садимся в машину, – снова.

– Чертова спина. Стар я становлюсь.

– А я сегодня потанцую.

Он косится: не вру ли. Но я не вру.

Садимся в «рено-пятерку», он трогается потихоньку, чтобы прогреть мотор. Но и за границами Ина Каза особо не гонит, поворачивает одной рукой, плавно притормаживая на всех светофорах аж до самой пьяцца Триполи. Парковка елочкой задним ходом – его коронный номер. Выскочив из машины, направляемся прямиком в «Атлантиду». Неон слепит глаза, радужные огни вереницей взбираются на крышу. «Атлантида» сияет, а вместе с ней сияет и Римини.

В первый раз сюда попадаешь случайно. Приглашение, счастливое совпадение – и вот ты уже по уши во всем этом, и садишься за стол, четко сознавая, что делаешь. Чувствуя, что чему-то научился, хотя никто тебя не учил.

Я выхожу на танцпол первым. Он обгоняет и по-хозяйски указывает мне место в четвертом ряду, а сам встает впереди, чтобы я мог копировать его движения. Рядом со мной женщина за пятьдесят в сапогах и белой рубашке, заправленной в джинсы с высоким поясом. Когда начинается песня, моя соседка прыгает влево, он тоже прыгает влево, и я за ним. Вижу и не вижу эти ловкие, проворные ноги, кожаные жилетки с бахромой, подвернутые штаны, перекошенные от возбуждения лица – они возникают, пропадают и снова появляются из моргающей тьмы «Атлантиды». Неужели этот порхающий мотылек – в самом деле мой отец?

– Давай, Сандрин! – кричит он мне в середине пируэта. О да, это он, теперь я точно знаю, что это он, и мы с ним оба – ковбои.

Верный признак игрока: целый день прикидывать за и против. За завтраком, на работе, рядом с Джулией. Смутная мысль о предстоящем вечере, подсчет раскладов. Прикидывать все за и против, как в игре.

После пятой песни думаю заканчивать, но соседка уговаривает меня остаться. Ее зовут Лючия, она из Веруккьо, а сюда приходит одна и всего раз в неделю. Начиная со второго танца она уже во весь голос подсказывает мне шаги.

– Караул! – кричу. – Я спекся!

– Ничего, – кричит она в ответ, – месяца через три войдешь в ритм.

Он хохочет, но остается в строю.

Я, надвинув свою джонуэйновскую шляпу на лоб, иду в бар и заказываю коктейль «Американо». Потом сажусь в первом ряду, а он занимает мое место на танцполе, в одной шеренге с Лючией.

Снова начинается музыка, они движутся в унисон. Каково ему быть с другой? Каково – без нее? Я гляжу на него, но и Нандо, в свою очередь, глядит на меня, и я застенчиво, как в детстве, опускаю глаза.

Перед самыми похоронами он вдруг исчез. На кладбище собрались ученики синьоры Катерины, уже взрослые, старые и новые друзья – почти все не в черном. Зато было много тюльпанов. Она их любила.

Мы с доном Паоло обнаружили его с сигаретой сразу за центральной часовней. Пока он докурил и все сгрудились снова, гроб уже готовы были опускать.

А он подошел, глянул, вытянув шею, и спросил, как укладывать будут – встык или внахлест.

Станцевав еще две песни, он провожает последнюю ноту полупоклоном, после чего мы покидаем «Атлантиду».

Сгустилась ночь, но ночь в центре кажется светлее дня. Взмокшие, спешим к «пятерке». Я говорю, что поведу сам, он колеблется, но соглашается.

Забравшись в машину, переводим дух. Я