Потом он отправился в лавку за сигаретами, вернулся и положил пачку перед собой на стол.

— Где ваша племянница? — спросил он Миллике.

Тот повернулся к нему спиной, и савоец сказал:

— Ага, значит, так! — А потом велел маленькой служанке: — Позови ее!

Но та только рассмеялась. И он снова:

— Ага, значит, так!

И савоец отправился к вокзалу — выпить в тамошнем кафе.

Под окном слышатся голоса:

— Я-то видел, что он взял нож, я давно за ним наблюдал. А что прикажете делать? Как знать, для чего ему нож: может, ноготь обрезать или бородавку, а может — шнурок на ботинке…

— Верно.

— К тому же он бросился на инструмент, а человека пальцем не тронул…

— Ну, тут…

— Да говорю я тебе, не тронул.

— Потому что его скрутили. Хорошо еще, что здесь был Алексис…

Она слушает там, наверху, в своей комнате. Слушает все, что доносится снизу. Откуда-то изнутри, словно вода из крана, беспрерывно и монотонно льется голос хозяйки:

— Ну вот, теперь ты доволен! Какая удача, можешь себя поздравить! Дурень! Ты получил, что хотел, вот уже и до смертоубийства у нас тут дошло, лучшей славы и не придумать! Было чем гордиться, когда ты говорил: «Сегодня сто франков» или «Сегодня сто двадцать». Бестолочь, если так пойдет дело, то завтра будет ноль франков и послезавтра тоже ноль франков… Эта оторва, эта уличная девчонка, эта не пойми что, сказать стыдно…

Бежать бы от этого голоса на лестницу, но укрыться от него негде. Она стоит у окна и слушает.

— Бояться нечего, Алексис там за ним присмотрит. При нем еще трое-четверо. Ему и шагу ступить не дадут.

Где-то закрылась дверь, и смолк голос мадам Миллике. Жюльет видит, что до нее никому нет дела. Малышка Маргарита спустилась в самом начале, оставив ее одну; она сможет уйти незаметно, а если ее остановят — тем хуже: она сможет за себя постоять.

Ей все-таки удается уйти.

Как и в прошлый раз, она проскальзывает в переулок и карабкается на стену террасы, а он, увидев ее, снова лишь приподнимает голову. Он сидит перед столом, держа инструмент на коленях.

Видно, что удар ножа пришелся поперек мехов так, что прореха тянется от складки к складке. Осторожно, словно хирург, он ощупывает пальцами рану, стягивая ее края.

Он лишь кивнул головой. Заметил ли он вообще, что она вошла?

Все-таки да, заметил и говорит:

— Для меня здесь нет места… — И, помолчав, добавляет: — Да и для вас тоже…

Она хочет что-то сказать и делает шаг в его сторону, но он жестом просит ее молчать, словно они у постели больного.

«Так вот, — рассказывал Руж, — в тот вечер (следовало бы сказать — ночь, ибо полночь уже миновала) я уже давно улегся и вдруг услышал шаги возле дома. Сначала я подумал о припозднившейся парочке, ведь влюбленные не очень-то стесняются меня, возвращаясь с прогулки по лесу. Я не попал тогда к Миллике, оттого что Перрен привез балки, а в июне можно работать почти до десяти вечера. Вот мы и ставили их с Декостером на место, а потом еще пришлось забить досками отверстие в стене кухни. О чем это я? Ах да, я заснул — и вот шаги: шаг, а потом еще один, совсем непохожий. Вот я и решил, что их двое, — и тут вдруг стук в дверь. Я говорю: „Кто там?“ — а они не отвечают. Тогда я встал, натянул штаны и пошел на кухню, потому что только оттуда можно войти внутрь. Тут-то я и услышал: „Это вы, господин Руж?“ — „Конечно, а кто же еще?“ — „О, господин Руж, вы не могли бы открыть?“ Мне показалось, что я узнал голос. Я открыл. Светила луна, и это и вправду оказался Морис Бюссе, молодой Бюссе, сын синдика; в руках у него был большой кожаный чемодан, а за ним стоял кто-то, кто вроде как прятался. Ну да разве может она спрятаться? А еще эта шаль блестела, понимаете, шелковая шаль на плечах. Я им говорю: „Что вы тут делаете?“ — а Морис отвечает: „О, господин Руж, мы не могли бы войти, я вам все объясню…“ Я говорю: „Погодите, сейчас лампу зажгу“. И еще: „Я только запру дверь на ключ“. Тут малыш Морис мне все и рассказал. Он спросил, не могла бы она провести у меня эту ночь и еще несколько дней. Что я мог сделать? Я им сказал: „Конечно, вот только… Жаль, мадемуазель, что вы пришли на два-три дня раньше…“

У меня там в углу кухни валялась куча мусора, да и дыра в стене была плохо заделана. „Жаль!“ А она все это время ни слова. Несколько дней прошло, пока я узнал все про эту историю с савойцем и аккордеоном; ну, и все, что потом было с ней… И вот еще что: она ведь боялась за горбуна… Она там у него была.

Ну, а матушка Миллике… Она мне потом говорила, что слышала, как пробило одиннадцать, но когда пришла, то увидела только ее чемодан. Мадам Миллике засунула внутрь ее вещи, ну, и выставила его за дверь. Она обошла дом, но везде было темно. Она сказала, что сразу подумала обо мне, но не могла справиться с чемоданом, он был слишком тяжелый. Тут-то и появился Бюссе. Откуда он там взялся, это другой вопрос… Я сказал Жюльет: „Ясное дело, оставайтесь здесь, ни о чем не волнуйтесь и будьте как дома. Раз уж они вас прогнали…“ Да, позабыл, у меня, к счастью, нашлись два матраца. Ну, я и взял себе на кухню тот, что похуже…»

На другое утро Декостер увидел шедшего ему навстречу Ружа, а, надо сказать, такого не случалось ни разу за все десять лет, что они работали вместе.

Декостер жил в деревне и вот уже десять лет каждый день с утра пораньше он заставал Ружа за приготовлением кофе, который они выпивали, перехватив чего-нибудь перед рыбалкой.

Они садились в лодку, стоявшую в мутной, как после стирки, воде. Иной раз если не поднести руки к самому лицу, то их и видно не было. Случалось, что они не могли различить ни друг друга, ни огни бакенов, отмечавших их сети. Иногда они плыли на запад, иногда — в сторону гор, туда, где встает солнце, где Иерусалим. Плыли в тумане, который из серого становился желтым, а потом розовым; весной, летом, осенью и зимой — вот уже десять лет каждый на своей паре весел. И каждый день утром, когда Декостер приходил, он заставал Ружа у керосинки, которая всегда загоралась с первого раза и гасла от поворота краника, — а это большое подспорье в доме без женской руки.

Но в тот день Декостер увидел, как Руж вышел ему навстречу и делает рукой знак остановиться. Что-то стряслось, решил он, но скоро понял, что ошибается. Руж был явно смущен и не мог подобрать слов; Декостер не торопил его, и слова не сразу и не без труда, но все же нашлись. Засунув руки в карманы, они шли бок о бок по берегу. Руж не спешил, он все время замедлял шаг и наконец остановился.

— Послушай-ка, Декостер, вот что… Сегодня мы не пойдем за рыбой. Нельзя… Нельзя оставлять ее совсем одну…

Они остановились у самой воды на полоске твердого песка, где шаги не оставляли следов. До дома была еще добрая сотня метров, но Руж говорил едва слышно: