Бридрока, победитель этого святого бахвала Дунстана, а в настоящее время здесь, под вывеской «У холодного железа» или, если тебе больше нравится, «У пылающего костра»; гостеприимный хозяин для таких вот поздних заблудших пилигримов, как ты, весь из себя всемогущий покровитель Реформации!

И распятый затрясся всем телом в бешеном хохоте, самое удивительное, что при этом он, казалось, не испытывал ни малейшей боли.

—Теперь мне конец, —прошептал я и, заметив узкие, покрытые плесенью нары, обреченно рухнул на них.

Снаружи неистовствовала гроза. Даже если бы я хотел, вести разговор при таком грохоте было невозможно. Да и о чем тут говорить, когда впереди неизбежная смерть, к тому же не легкая и быстрая, так как уже наверняка известно, что это я — тайный сообщник ревенхедов! Слишком хорошо осведомлен я о хитроумных способах Кровавого епископа, коими он подводит к раскаянью свою жертву, так что та «еще при жизни созерцает райские кущи».

Безумный страх душил меня. Я не трус, но одно дело — честная рыцарская смерть на поле брани, другое... При одной мысли о жутком профессиональном ощупывании палача перед пыткой, когда окружающий мир расплывается в неверном кровавом тумане, меня охватывал неописуемый, умопомрачительный ужас. Страх боли, которая предшествует смерти, — это как раз то, что загоняет каждое живое существо в ловчую сеть земной жизни: если бы этого страха не было, не было бы больше смерти на земле.

Гроза бушевала по-прежнему, но я ее не слышал. Время от времени моего слуха достигал то воинственный клич, то дикий хохот, грохотавший со стены, которая черной зловещей громадой вздымалась напротив; но и это не могло вывести меня из оцепенения. Весь во власти ужаса, я перебирал в уме какие-то сумасбродные проекты спасения, о коих нечего было и помышлять.

О молитве я даже не вспомнил. Когда же раскаты грома замерли вдали — впрочем, не знаю, быть может, с тех пор уже прошли часы, — мои мысли стали спокойнее, разумнее, хитрее... Итак, моя судьба — в руках у Бартлета, если только он уже не сознался и не выдал меня. Моя ближайшая задача — выяснить, что он намеревается делать: говорить или молчать.

И только собрался я со всей возможной предусмотрительностью прощупать, не удастся ли склонить Бартлета к молчанию, ведь ему-то терять уже нечего, как произошло нечто до того неожиданное и ужасное, что все мои хитроумные планы рассыпались как карточный домик.

Бартлет Грин, извиваясь, словно в каком-то кошмарном танце,

43

всем своим гигантским телом, стал медленно раскачиваться на цепях, казалось, ему вздумалось размяться. Амплитуда постепенно увеличивалась, ритм колебаний становился все более размеренным — в неверных: предрассветных сумеркам майского утра распятый разбойник качался на своих цепях с тем же удовольствием, с каким мальчишка взлетает на качелях к вертушкам весенних березок, с той лишь разницей, что все его кости и суставы трещали и скрипели словно на сотне самых кошмарных дыб.

В довершение всего Бартлет Грин запел! Сначала его голос был довольно благозвучен, однако очень скоро он стал пронзительным, напоминая звучание шотландских пиброксов, и пение превратилось в захлебывающийся от грубого животного восторга рев:

Эх, было дело той весной — хоэ-xo! — после линьки в мае! — Кошачьи свадьбы, пир горой... Ничто не вечно под луной, все кончилось однажды. В мае, котик? — Мяу!

Стал ворон паче снега бел — хоэ-xo! — после линьки в мае! — Сошедший в бездну, как в купель, воскреснет для бессмертья. Взлетит жених на вертел! В мае, котик? — Мяу!

Повешенный на мачте — хоэ-xo! — после линьки в мае! — плыву за горизонт в серебряном ковчеге сквозь огненный потоп. Хо, Мать Исаис, хоэ!

Утратив дар речи, слушал я это дикое пение, совершенно уверенный, что главарь ревенхедов сошел от пытки с ума. Еще и сейчас, когда пишу эти строки, кровь леденеет у меня в жилах при одном только воспоминании...

Потом вдруг загремели запоры на окованных железом дверях, и вошел надзиратель с двумя стражниками. Замки, которыми цепи крепились к вмурованным в стену кольцам, были отомкнуты, и распятый как подкошенный во весь рост рухнул на каменные плиты.

— Ну вот, и еще шесть часов минуло, мастер Бартлет! — с издевкой

осклабился надзиратель.— Ничего, скоро у вас будут качели получше. Еще разок покачаетесь на этих, уж коли вам это доставляет такое удовольствие, ну а уж потом, как Илия Пророк, взлетите на огненной колеснице до самого неба. Вот только сдается мне, что повезет она вас прямехонько в колодец святого Патрика, где вы и сгинете на веки вечные!

Удовлетворенно ворча, Бартлет Грин дополз на своих вывернутых в суставах конечностях до охапки сена и ответил с твердостью необыкновенной:

— Давид, ты, благочестивая падаль в обличье тюремщика, истинно говорю тебе, еще сегодня будешь со мною в раю, если только моя милость соблаговолит тронуться в путь не мешкая! Но: оставь надежды всяк туда входящий, ибо там все будет совсем по-иному, чем ты себе воображаешь в своей жалкой папистской душонке! Или, может быть, чадо мое возлюбленное, мне сейчас на скоруюруку крестить тебя?!

Я видел, как стражники, эти здоровые грубые парни, в ужасе осенили себя крестным знамением. Надзиратель отшатнулся в суеверном страхе и, сложив пальцы в древний ирландский знак от дурного глаза, крикнул:

— Не смей смотреть на меня своим проклятым бельмом, ты, исчадие ада! Мой покровитель, святой Давид Уэльский, именем которого я наречен, знает меня еще с пеленок. Он отведет от своего крестника и злой наговор, и сглаз!

И все трое, спотыкаясь, бросились к дверям, сопровождаемые бешеным хохотом Бартлета Грина. На полу осталась коврига хлеба и кувшин с водой.

На некоторое время воцарилась тишина. В камере стало светлее, и я смог наконец разглядеть лицо моего товарища по несчастью. Его правый глаз мерцал какой-то призрачной, молочно-опаловой белизной. Этот неподвижный взгляд, казалось, жил сам по себе, созерцая недоступные бездны порока. Это был взгляд мертвого, который, умирая, встретился глазами с дьяволом. Слепой белый глаз...

Здесь начинается целый ряд опаленных страниц. Текст изрядно подпорчен, тем не менее логика повествования прослеживается достаточно ясно.

— Вода? Мальвазия это! — пророкотал Бартлет и, зажав в локтевом суставе тяжелый кувшин, припал к нему с такой жадностью, что я невольно вздохнул о тех нескольким глотках, которые по праву принадлежали мне, тем более что меня очень томилажажда. — Вот это попойка! Ук... я никогда не знал, что такое