На блошином рынке Наталья Крымова сказала запомнившуюся фразу: «Пошлость прошедших лет рвет душу». Помню, как похожий на Марка Твена Юрий Лотман, пока мы с ним незаметно, под напряженный разговор преодолели огромное расстояние от его гостиницы рядом с площадью Сен-Сюльпис до парижской мэрии, прочел целую лекцию по истории Парижа. Да так, что можно было записать ее на магнитофон и потом воспроизводить в студенческой аудитории. В подземный переход около мэрии мы спустились, обсуждая смысл лозунга о равенстве и братстве. На полу сидела нищая. Лотман прошел, потом остановился, вернулся и подал ей. С Эдвардом Радзинским мы ходили в кино на вышедший тогда оскаровский фильм «Из Африки». Его реплики по ходу действия были занимательнее сюжета. На весь зал он громко комментировал находки режиссера, и особенно запомнилась его бурная реакция на драматическую сцену с нападением львов, после которой Роберт Редфорд вытирает платком кровь на губе Мэрил Стрип.

В тогдашней системе координат Франция не являлась как бы полноценной капиталистической страной. Это в Америке были негры, индейцы в резервациях, жертвы секретных программ ЦРУ, планы звездных войн. В Англии хватало Тэтчер, к ней прилагалась Северная Ирландия, забастовки шахтеров. В случае с Францией делался упор на позитив: сотрудничество во время войны и эскадрилья «Нормандия — Неман», породненные города и мероприятия под эгидой общества «Франция — СССР», освоение космоса и обмен гастролями балетных трупп и драматических театров, Пьер Карден и Майя Плисецкая. Первых лиц не трогали — даже в самые острые моменты, когда в аналогичных случаях били из всех стволов. Вместе с тем, когда в 1980 году умер Джо Дассен, приезжавший на открытие гостиницы «Космос», тогдашний главный редактор «Комсомолки» заметку не разрешил, и автор — Юрий Филинов — отдал ее этажом ниже, в «Советскую Россию».

Французскую эстраду долгие годы представляла Мирей Матье. Вообще, с французскими кумирами проблема состояла в том, что у нас и у них на слуху были разные фамилии. Большинство имен французского топа-50 — регулярного рейтинга наиболее почитаемых во Франции людей, который публикуется и по сей день воскресной газетой «Журналь дю дюманш», — нашей аудитории ничего не говорили. Мы прошли мимо таких звезд французской эстрады восьмидесятых, как Жан-Жак Гольдман, Клод Нугаро, Рено, Ален Сушон, Лоран Вульзи, Бернар Лавилье, которых сегодня уже надо относить к старшему поколению. Король французского рока, кумир нескольких поколений французов, Джонни Холлидей впервые вышел на московскую сцену лишь осенью 2013 года, когда ему исполнилось семьдесят.

Много времени в работе отнимал такой бессмысленный жанр, как отклики на различные инициативы. Незначительный намек со стороны французского руководства на его «особую» позицию по ракетам или по поставкам газа у нас представляли в качестве грандиозного прорыва. Отклики должны были подавить своим количеством. Вероятно, у читателя могло создаться впечатление, что Франция всегда поддерживает ту или иную инициативу Москвы. Естественно, завышали статус «дежурных» политологов, к которым обращались за оперативными комментариями. Но некоторые, прочитав про себя, возражали, замечая, что они вовсе не «известный французский публицист», а рядовой обозреватель.

С горбачевской свободой слова диапазон тем расширился, стало легче договариваться об интервью, к нам самим резко возрос интерес. Страна открывалась, и в Москве возник запрос на материалы о том, как это «делается у них». Появилась возможность сохранять полутона в заметках, а в редакциях гвоздь уже не забивали, как говорится, по самую шляпку. Если сначала в парикмахерской на улице Бёре меня спрашивали: «Как это удалось вам оттуда вырваться?», то потом практически повсеместно повторяли одну и ту же фразу: «Ça bouge chez vous!» («У вас все там так меняется!»)

Лучшие французские корреспондентские силы работали в Москве. Мой товарищ Бернар Гетта публиковал в «Монд» через день не просто заметки, а целые полотна. Французов всегда тянуло рассмотреть нас поближе — в течение десятилетий мы были для них «проектом», о котором многие из них, особенно люди левого толка, привыкли долгие годы рассуждать в теории. И вот этот эксперимент зашевелился и пришел в движение. На телевидении и радио стало легче вступать в полемику, мы стали опережать французов в критике, лишая их впервые за многие годы аргументов. Круг людей для диалога вдруг расширился. Оказались доступны для общения самые известные французы. Например, Ив Монтан, который своим пещерным антикоммунизмом вызывал улыбку даже у французской прессы.

В начале девяностых он приехал в Москву на премьеру фильма Коста-Гавраса «Признание», посвященного послевоенным политическим процессам в Чехословакии, организованным по типу сталинских. Ив Монтан захотел пройтись по тем московским адресам, которые были знакомы ему и Симоне Синьоре по временам, когда он числился другом СССР. Я был с ним в тот момент, когда в концертном зале имени Чайковского он попросил открыть ему правительственную ложу, чтобы восстановить в деталях памятную встречу с Никитой Хрущевым и другими членами Политбюро после своего концерта, когда, по его словам, он убеждал их в ошибочности ввода войск в Венгрию. Для Ива Монтана это был драматический момент. Возможно, он и подыгрывал, так как вместе с нами в комнате находился оператор с камерой, — но, рассказывая об этом эпизоде, прослезился.

Если раньше Франция оставалась словно бы вне критики — на всех уровнях, начиная с политического и заканчивая бытовым, то сейчас ситуация изменилась. Теперь распространена другая сентенция: все во Франции стало намного хуже — грязнее, грубее. По-английски не разговаривают, продавцы высокомерны, официанты нахальны. Кого ни спросишь, все ругают Париж. Раньше говорили с придыханием, теперь — с разочарованием. Парижу как будто мстят за прежние восторги, за собственные ожидания, которые передавались из поколения в поколение.

Сознательно променять обильный, но предсказуемый завтрак в симпатичной маленькой гостинице «Луи II», вблизи театра «Одеон», где в духе времени в холле выложена «Фигаро» на китайском языке. Выйдя на улицу, ради принципа честно пойти наугад, и оказаться в большом, достаточно типичном кафе «Дантон», находящемся прямо напротив памятника одному из героев революции.

Внутри лучше не садиться, а занять место где-нибудь сбоку у стойки. Заказать, не выдавая акцент и слушая свой голос как бы со стороны, одну чашку кофе-крем, потом, возможно, другую и понаблюдать за процессом, прислушаться к разговорам.

Персонал обменивается репликами с патроном, который, возвышаясь на деревянном настиле с обратной стороны стойки над залом, руководит заведением, сбрасывает отработанную кофейную гущу в мусорное ведро и режет хлеб. Когда дел меньше, они также внимательно наблюдают через стекло за улицей и, я думаю, успевают многое заметить. Слышна грубоватая скороговорка официантов, передающих заказы из зала, общающихся на ходу с вновь прибывшими так, как будто они продолжают еще вчера начатый разговор. Кого-то они действительно видят не в первый раз, но всех запомнить невозможно, и кафе на таком живом перекрестке не может обслуживать только знакомых местных клиентов. Многолетнего опыта и наметанного глаза достаточно, чтобы уловить, кто и что будет пить или есть. Или, во всяком случае, они умело делают вид, что ваши пожелания им знакомы.