class="p1">Бобы быстро заканчиваются, их урожай невелик, недостаточен для того, чтобы хватило на всю зиму и осталось для игры в магазин. Другое дело – фасоль. Ее всегда с лихвой, для супа на весь сезон, для хранения в банках, холщовых мешочках и металлических коробках, для нескольких вариантов игры в магазин. Иногда фасоль – это то, что Дед покупает. Иногда фасоль – это то, за что Дед покупает. Иногда она – продукт питания, иногда она – деньги. Покупатель всегда Дед.

– Взвесьте мне кило фасоли! – раскатисто басит он.

– Все, товарищ, это все, что осталось, здесь пятьсот триста восемьдесят грамм, будете брать?

– Давайте! – соглашается Дед. – Сколько я должен?

– Пять рублей!

– Что так дорого? – Дед не выдерживает и начинает тихо посмеиваться надо мной.

– Тогда я ее себе оставлю…

– Ладно. Вот, возьмите деньги. – Дед дает мне несколько бобов.

– Ой, я должна вам сдачу…

Всякий раз игра заканчивается одинаково – Дед зычно смеется и нахваливает меня:

– Мать, ты глянь, что делается. Она и товар мне взвесила, и этим же товаром сдачу дала!

Калитка в сад всегда открыта. Чужаку и в голову не придет проникнуть в царство Пана Бога, где все исполнено его духа. Сад начинается жасмином слева и хаткой справа. Их разделяет каменная площадка, которая в прошлой жизни была крыльцом, а стала порожком с орнаментом из ярко-зеленого мха и случайных, как просроченные письма, прошлогодних ржавых листьев с бурыми прожилками вен. Он неуклюже перетекает в ступеньку, омытую дождями, обитую сапогами, бетонную ступеньку, ведущую в сад. Ступенька выглядит так, будто выросла из травы. Мнит себя лестницей вверх или лестницей вниз – неизвестно. Может, ей снятся сны о том, что она – мраморная статуэтка. Может, о том, как она станет ступенькой в лестнице к эдемскому саду, где растет Древо познания добра и зла.

– Бог посадил это древо в самом центре Рая и велел Еве не трогать плодов его. – Баба срезает пионы, чьи лохматые, пурпурные головы, высовывающиеся из-за забора, не хуже эдемского змия искушают местных мальчишек.

– Почему нельзя было трогать плодов его?

– Нельзя, и все! Так Пан Бог сказал…

– Зачем же тогда он его посадил, да еще и в самом центре Рая?

В центре нашего сада растет вишня. Она старая и почти не плодоносит. Если на ней появляются ягоды, то едва ли не все сморщенные и безвкусные. Что до райского изобилия, то в узком смысле его представляют многочисленные кусты красной и черной смородины, колючий крыжовник и Дедов табак. На роль Древа познания добра и зла претендуют три яблони. Они такие высокие, что в их тени не растут ни клубника, ни цветы. За пионами ухаживает Баба. Куст большой, красивый, скрывает несовершенства забора и радует глаз.

Дед неожиданно оказался приверженцем хрупких, прихотливых цветов. Год за годом с прогрессирующей сентиментальностью он высаживает все больше и больше тюльпанов и нарциссов. Я подозреваю, что им темно и неуютно в тени жасмина, где только к началу июня заканчиваются их робкие попытки дотянуться до солнца. Но даже когда в очередной раз оказывается, что луковицы были высажены чересчур глубоко, а весна выдалась с заморозками и цветы Господние едва достигли тридцати сантиметров роста, Дед неизменно горд собой и счастлив. Он терпеливо ждет, пока из земли проклюнутся первые упругие побеги, пока из почек стыдливо выглянут шелковые оборочки лепестков, чтобы, по своему обыкновению, тыча папироской в крошечные, анемичные головки тюльпанов или гофрированные ноготки нарциссов, подарить их мне. Подарить – просто ознаменовав их появление. Сей дар не требует слов, объяснений и срезаний, нам обоим это известно, поскольку цветы эти посажены с мыслями обо мне, взращены с мыслями обо мне, на радость мне, в мою честь, осанна в высоте небесной.

– Она могла выбрать любое другое яблоко?

– Любое. И не только яблоко. Любой другой фрукт. Но ослушалась Бога, съела запретный плод, угостила им Адама, так они были изгнаны из Эдема.

– Только за то, что съели яблоко?

– Они ослушались Бога. А это смертный грех.

На грядке с клубникой белеет несколько мелких ягод. Клубника нуждается в свете и тепле, но под зеленый яблоневый шатер не в силах пробиться даже тысяча солнц.

Баба наливает воду в трехлитровую банку и опускает туда пионы. Не существует вазы для такого огромного букета, по крайней мере не в зеленом доме. Банка устанавливается на подоконник, стебли пионов покрываются сотнями мельчайших пузырьков, я наблюдаю за тем, как цветы заново учатся дышать в воде, но, когда в окне мелькает Алеська, выбегаю следом за ней.

Она рассказывает, что на озеро прилетели лебеди, и, разумеется, я хочу их покормить.

Мы бежим по глинистой тропинке к озеру, вдоль нее тянутся соседские огороды, ты такое когда-нибудь видела? – Нет, я никогда раньше не видела столько клубники, спелой и красной, как на картинке, не помню, ела ли я вообще когда-нибудь клубнику, или у меня есть о ней только общее представление, как о пингвинах в Антарктиде и эдельвейсах в горах.

– Это Фурминихи клубника, – говорит Алеська, торопливо засовывая ягоды в рот. – Возьми себе, смотри, как у нее много.

Я думаю о белых клубничинах в нашем саду, о Бабе, которая из года в год варит крыжовенное варенье и смородиновый джем, вспоминаю, как Дед каждый день заглядывает под клубничные усы в надежде меня порадовать. И решаю порадовать их сама. Точнее, решаюсь – робко и отчаянно. Внутренний голос что-то нашептывает мне, нечто мягко протестующее и тревожное, однако настолько тихо, что, когда я вбегаю в дом, в моем подоле лежит не меньше двадцати больших ароматных ягод.

Но Баба говорит: или ты дурная?

Она не понимает, зачем я взяла эту клубнику у Фурминихи, как я могла ее сорвать, Йезус Мария, для чего это нужно было делать, что тебя надоумило пойти туда и так поступить, или ты голодная, но ведь это чужое, ведь чужое брать нельзя, или ты дурная?

– Сама ты дурная! – кипячусь я, и Баба в сердцах хватает со стула Дедов брючный ремень.

Дед вырастает между нами, как Джомолунгма вдоль и Великая Китайская стена поперек. Пан Бог милосердный. Пан Бог скорый на расправу. В мгновение ока он выхватывает ремень из рук оторопевшей Бабы и, трясясь от негодования, замахивается им на нее. Баба с воплем выбегает из комнаты, будто раненая индюшка, широко расставляя свои толстые больные ноги. Причитает за стенкой, униженная несправедливостью обиды. Она ослушалась Пана Бога. Я – Дедов неприкосновенный, любимый плод. Нельзя покушаться на плоды его.

Теперь мы обе наказаны богами. Обе ревем белугами в разных комнатах.

Обе вкусили от Древа познания добра и зла.

Жила-была на Замковой горе царевна Дрива с родителями, или не царевна, но точно не Премудрая. Не от большого ума она науськала троих братьев из-за нее поубиваться. Правда, один выжил. Но отказался жениться. Зачем, говорит, ты мне теперь, несчастная женщина, если родственников меня лишила?

Махнула тогда Дрива левым рукавом – и стало озеро, махнула правым – поплыли по озеру белые лебеди. Пока все удивлялись, она – тыдыщ! – и бросилась с горы в это озеро. А выживший принц остался Валсарбом править, когда родители Дривы тоже умерли. От горя, наверное.

Мы с Дедом идем на наше озеро, которое все зовут Маленьким, по глинистой, пружинистой тропинке мимо нашего гаража, мимо наших сараев, мимо огорода тети Вали, мимо клубники Фурминихи, мимо грядок Алеськи, мимо картошки Рысика, с которым Дед играет в карты на деньги, когда кончается пост и выдается выходной.

Валсарб – это город-озеро. Иной раз кажется: потеряй вся окружающая вода терпение, она сможет затопить все улицы, по макушку Замковой. К счастью, пренебрежение Валсарб демонстрирует чаще, чем истерики.

Здесь у каждого есть свой персональный кусочек берега на своем персональном озере или хотя бы деревянные мостки. У каждого имеется свой лаз в камышах, тростнике или рогозе, раньше я думала, что это одно и то же, но Дед объяснил мне разницу, еще я знаю, как понять по трепетно склонившим