– Я, Коля, давно собиралась открыть тебе глаза на то, что вытворяет Ренге. Он подсиживает меня. Спит и видит выжить меня вон и притащить на мое место своего друга-держиморду. А ведь я двадцать лет отдала искусству!

Это была сущая правда, хотя Вера Герасимовна несколько округлила дату в свою пользу. Закончив карьеру машинистки в горисполкоме и выйдя на пенсию, она заступила на вахту у музейной вешалки. Именно она сосватала на работу в музей своего соседа Самоварова. Было это пятнадцать лет назад. Самоваров, юный опер, после тяжелого ранения не стал тогда возвращаться в милицию (ему предлагали унылое место в архиве). Будущее представлялось ему невнятным и тоскливым.

Вера Герасимовна так не считала.

– Ты просто обязан влиться в наш коллектив, – говорила она. – Музею срочно требуется реставратор мебели. Горлов наш совсем спился и сбежал в какую-то жилконтору. Я уже рекомендовала тебя. Коля, не упрямься, ты справишься. Вспомни, как ты починил табуретку Ермаковым!

Самоваров пробовал разъяснить Вере Герасимовне разницу между стандартной табуреткой и музейными раритетами.

– Вздор! – отрезала Вера Герасимовна. – Мебель есть мебель. Не позорь меня: я обещала руководству, что завтра же ты приступишь к работе.

– Но у меня нет специального образования!

– А школа милиции? Это наших дам очень впечатлило. Нечего дома сиднем сидеть – сходи хоть глянь, как у нас хорошо.

Самоваров сходил и согласился: хорошо. Все-таки бывший генерал-губернаторский дворец! Чугунная лестница, картины, паркетный простор, сладкая тишина… Даже в мастерской спившегося Горлова, которая завалена была бычками, засохшими кистями, ломаной фанерой и прочим мусором, было хорошо. В полукруглые окна лился закат, виден был музейный двор, тихая улица и много неба. И стены толстейшие, как в средневековой фортеции.

Самоваров вымел из мастерской бычки, сотнями валявшиеся во всех углах, сдал пустые бутылки, вымыл пол и окна – и остался. И с мебелью у него тоже все получилось. Теперь он был в городе известен как незаменимый мастер, а еще как страстный коллекционер самоваров. Первый самовар подарили ему музейщики в шутку, а он стал всерьез собирать всякие старинные штуки для чаепития. И чай он умел заваривать, как никто.

Вот и сейчас на его столе стояли дежурные чашки с золотыми ободками. Над ними курился тонкий парок, малиновым янтарем отсвечивал чай, а из допотопной жестяной коробки выглядывало свежее печенье.

– В Косом гастрономе печенье брал, Коля? – одобрила угощение Вера Герасимовна. – Это правильно. А вот Ренге ты напрасно считаешь безобидным. Это настоящая ехидна.

Михаил Гунарович Ренге работал в гардеробе в очередь с Верой Герасимовной. Это был дебелый краснолицый отставник, очень бравый, с шикарной военной выправкой, так что истинный его пенсионный возраст читался разве что в небольших тусклых глазках. Ренге часто подменял Веру Герасимовну сверх графика: ее муж отличался слабым здоровьем и нуждался в трудоемких лечебных процедурах, с какими в одиночку не справиться. Среди дня Вера Герасимовна то и дело срывалась домой, чтобы сделать супругу тонизирующее обвертывание или какой-то мягкий тюбаж.

В таких случаях Ренге заступал к вешалке безотказно. Дома он скучал, а в музее чувствовал себя значительной персоной. Он проворно выдавал номерки, громовым голосом приструнял школьников, которые были головной болью экскурсоводов, и обожал с кем-нибудь посудачить, что не очень вязалось с его нордическими корнями.

Казалось бы, Вера Герасимовна должна ценить поддержку Ренге. Однако она вбила себе в голову, что Михаил Гунарович нарочно притворяется молодцом, чтобы порисоваться на ее фоне и внушить руководству, что он незаменим, а Веру Герасимовну пора отправить на свалку истории. Якобы на ее место он уже подобрал своего дружка, некоего Бородулина, тоже отставника и тоже с красным лицом. Теперь коварный напарник только ждет случая, чтобы окончательно вытеснить Веру Герасимовну из гардероба.

– Ложная тревога, – успокаивал старушку Самоваров. – Вас в музее все так любят!

Она вздохнула:

– Любят-то любят, а возьмут и проводят под белы руки. Ренге законченный интриган. Ты, Коля, поговорил бы насчет меня с Ольгой Иннокентьевной. Я знаю, она с тобой очень считается. Третьего дня я шла к тебе с этой своей бедой, а вы заперлись тут и что-то горячо обсуждали. Видно было, она дорожит твоим мнением. Что, у нее проблемы?

Вера Герасимовна надеялась, что Коля ей эти проблемы выложит, но тот лишь рассеянно улыбнулся. Через минуту разговор и вовсе изменил направление: в мастерскую ворвался Никита Леонидович Климентов.

– Вы знаете новости о Галашине? – спросил он, возбужденно потирая руки.

Сегодня Никита Леонидович надел терракотового цвета сюртук и закутал тщедушную шею лиловой тафтой. Азартный блеск глаз пробивался даже сквозь яично-желтое стекло его очков.

– О Галашине? Знаем. Пожар у него был, – ответила Настя.

– Если бы только это! Его коллекцию разграбили.

Настя засмеялась:

– Вы так радуетесь, будто сами украли. Откуда у вас сведения?

– Из очень компетентных источников, раскрывать которые я не вправе. Но это точно!

Словам Климентова вполне можно было верить: он всегда все знал. Когда Ася Вердеревская уехала с женихом в Австрию, из Перми на ее место пригласили Климентова. Он возглавил отдел декоративно-прикладного искусства. Самоваров теперь состоял под его началом.

Никита Леонидович оказался энергичным работником. Правда, его занимали в основном коммерческие проекты. Он открыл при музее антикварный салон, потом еще два собственных в городе. Эти заведения торговали всякой домодельной ерундой, но приносили доход. Климентов частенько и Самоварову подбрасывал халтурку, поэтому Настя и Самоваров между собой Климентова звали Клиентовым.

– Не удивляйтесь, Настенька, что во время пожара исчезло все ценное, – заметила Вера Герасимовна. – Как только дом загорается, сейчас же отовсюду сбегаются бомжи и ханыги, и начинается вакханалия.

– Не думаю, что к дому Галашина подпустили ханыг, – заявил Климентов и без церемоний уселся на полуампирный диван между Настей и Верой Герасимовной.

– Я, Николай Алексеевич, плесну чайку? – спросил он и, не дожидаясь ответа, вылил себе в чистую чашку всю заварку.

Самоваров все-таки радушно его ободрил:

– Пейте на здоровье, не стесняйтесь! Вы в курсе, что именно украли у Галашина?

– Отчего же не в курсе? Умыкнули-таки статуэтку Чипаруса. Я умолял продать ее музею, а этот дундук не соглашался. Теперь пусть кусает локти! Еще табакерку стащили романовскую, ту самую, гильоше. Ну, и по мелочи…

– Мелочи-то какие?

– Деталей не знаю. Да, – спохватился Никита Леонидович и даже чашку отставил, – еще ведь картины украли. Две вырезали из рам, а Похитонова так и взяли вместе с рамами. Ограбление века!