– Ты сказала мне, что я могу рассчитывать на Салли, но оказалось, что послезавтра она не сможет прийти, – нерешительно сказал я.

И получил жесткий ответ:

– А в чем проблема? Она вам все оставит в морозильнике. Не надо нервничать по всякому поводу, папа.

– Я нервничаю, потому что у меня плохо идет работа.

– Тогда не надо терять время с Марио. Зачем было читать ему сказки? Скажи ему, что тебе надо работать, и увидишь, он найдет чем себя занять. Только, пожалуйста, не оставляй его одного перед телевизором, спрячь от него пульт.

– Хорошо.

– И не давай ему подолгу торчать на балконе, особенно когда холодно. Саверио позволил ему играть там с ведерком, но я этого не одобряю. Мальчик со второго этажа ворует у него игрушки, а ходить туда и скандалить, чтобы получить их обратно, приходится мне.

– Кто будет водить его в садик? Я?

– Да, ведь садик от нас в двух шагах. Я написала тебе адрес на бумажке и предупредила воспитательниц.

– А можно я не буду его туда водить?

– Делай как хочешь. Спокойной ночи, папа.

– Спокойной ночи.

– Я буду звонить тебе каждый вечер перед ужином, узнавать, как дела. Пожалуйста, всегда подходи к телефону, а то я буду беспокоиться.

Уложить ребенка спать она поручила мне. Войдя в комнату, я увидел, что он сидит в пижаме на моей кровати и вертит в руках мой мобильник. Я отобрал у него телефон, возможно, немного слишком резким движением, и сказал:

– Это телефон дедушки, его нельзя трогать.

– Папа позволяет мне брать его телефон.

– А я не позволяю брать мой.

– Твой телефон плохой, в нем нет игр.

– Значит, тебе незачем его брать.

Я положил мобильник на верхнюю полку стеллажа, уставленную безделушками, чтобы Марио не мог до него добраться. Он погрустнел и серьезным голосом попросил меня прочитать ему еще одну сказку. Я ответил, что сегодня уже прочитал ему четыре и что он уже достаточно большой, чтобы засыпать без сказки, как дедушка. Затем я улегся на свою кровать, а он на свою. Я погасил свет. И до меня донесся крик Саверио: «Ты не можешь перенести, что я способнее тебя, и делаешь все, чтобы унизить меня перед этими ничтожествами, с которыми мне приходится работать!» Ответа Бетты я не расслышал. Всю ночь я проспал глубоким сном.

1

Первый день, проведенный вдвоем с Марио, оказался полон маленьких происшествий, от которых мое беспокойство только усилилось. Я проснулся с трудом, и понадобилось какое-то время, чтобы я понял, где нахожусь. Когда я осознал, что уже почти восемь утра, я вскочил с кровати, не успев стряхнуть с себя сон, и взглянул на кровать Марио. Мальчика там не было. У меня заколотилось сердце: Бетты и Саверио, конечно, уже нет дома, они уехали очень рано, чтобы вовремя добраться до аэропорта, так где же Марио? Я обнаружил его на кухне, он перелистывал одну из книг, которые я ему подарил. Стол был аккуратно накрыт на двоих. Я подумал, что это сделала Бетта перед отъездом, но Марио, едва завидев меня, удовлетворенно улыбнулся и произнес:

– Дедушка, я поставил сахар с моей стороны, ты ведь пьешь чай без сахара.

Он рано проснулся, не стал меня будить, съел четыре сухарика и накрыл на стол.

– Но я не стал включать газ, дождался тебя.

– Молодец. Только запомни: завтра, когда проснешься, сразу буди меня.

– Я тебя позвал, но ты не ответил.

– Я слишком устал накануне, больше это не повторится.

– Ты устал потому, что нес меня на руках?

– Да.

Я приготовил ему горячее молоко, а себе чай. Он жадно выпил молоко и съел много печенья с шоколадом. А потом спросил:

– Я сегодня не пойду в садик?

– А хочешь?

– Нет.

– Тогда не пойдешь.

Он выразил бурную радость, потом взял себя в руки и осторожно спросил:

– Поиграем после завтрака?

– Мне надо работать.

– Все время?

– Все время.

В ванной он меня просто замучил. Чтобы почистить зубы и умыться, встал на скамеечку, но при этом у него намокла футболка, и он проинструктировал меня, где найти другую, на смену. Когда мне наконец удалось заставить его полностью одеться, он произнес загадочную фразу: «Мне надо идти». Вернулся в ванную, поставил скамеечку перед унитазом, сбегал за моей книжкой сказок, положил ее на скамеечку, спустил штаны и сел на унитаз.

– Закрой дверь, дедушка, – сказал он, не отрывая глаз от книги, которая лежала перед ним раскрытая, как на пюпитре.

Я закрыл дверь и вернулся в гостиную, где все было приготовлено для работы. Но через несколько минут он позвал меня:

– Дедушка, всё.

Пришлось опять раздевать его, опять мыть. Когда настало время одеваться, он, разумеется, захотел сделать это сам, но с невыносимой медлительностью и под моим наблюдением.

Пришла Салли, и я вздохнул с облегчением. Она явилась в облике светской дамы, которая, несмотря на лишний вес, умеет элегантно одеваться. Однако она сразу же закрылась в чулане в конце коридора, рядом с комнатой Марио, и вышла оттуда в линялой майке, бесформенных домашних брюках и тапках – тучная как никогда.

– Займитесь ребенком, мне надо работать, – сказал я.

На этот раз она была в хорошем настроении и решила быть покладистой.

– Ладно, иди, не беспокойся, Марио – хороший мальчик. Правда, Марио, ты хороший мальчик?

Марио спросил:

– Дедушка, можно я посмотрю, как ты рисуешь?

– Нет.

– Я сяду рядом, не буду мешать, буду рисовать сам.

– Дедушка не играет, – сказал я, – дедушка работает.

И я закрылся в гостиной. Но уже через несколько минут понял, что у меня нет ни малейшего желания продолжать работу над Генри Джеймсом. Я грузно опустился на стул. Я сегодня спал очень долго, гораздо дольше, чем привык, и все же чувствовал себя вконец измотанным, и мне совсем не хотелось заняться делом, которым я, однако, с удовольствием занимался всю жизнь. И более того, я вдруг понял, что представляю себе свое тело – свое теперешнее тело – без навыков и умений, когда-то делавших мое существование осмысленным. Пока я предавался этим раздумьям, во мне нарастала осознанная жажда самоуничижения. На мгновение я увидел перед собой обыкновенного, ничем не примечательного старика: он ослаб, нетвердо держится на ногах, плохо видит, его без причины вдруг бросает в пот или пробирает озноб, у него пропадает работоспособность, которую удается оживить лишь на время, вялым усилием воли, порывы энтузиазма у него наигранные, а приступы тоски – вполне искренние. Мне показалось, что я вижу автопортрет и что он верно изображает меня не только сегодня, в Неаполе, в доме моего детства, но – волна депрессии поднималась все выше – и в течение последних десяти или пятнадцати лет моей жизни в Милане, просто сейчас он стал четче и ярче. До сих пор я воображал, что полностью сохранил свои творческие способности. Моя жизнь в искусстве шла ровно и спокойно, без неожиданных взлетов и, как следствие, без внезапных падений. Когда пришел успех, это казалось мне естественным, я ничего не делал ни для того, чтобы его добиться, ни для того, чтобы его сохранить, просто мои произведения заслуживали успеха, вот и все. Возможно, именно поэтому у меня так долго сохранялось ощущение, что я – некая субстанция, не поддающаяся порче. И, как следствие, я не отдавал себе отчета в том, что работы у меня все меньше, что на важные события меня приглашают все реже, что на смену миру, где я пользовался определенным авторитетом, пришли другие миры, появление которых я не смог заметить вовремя, в которых действовали другие группы влияния, не имевшие понятия обо мне, молодые, напористые люди, никогда не видевшие моих работ и искавшие знакомства со мной, только чтобы понять, смогу ли я способствовать их продвижению. Вот почему, говорил я себе, я уже не могу игнорировать признаки упадка, они ошарашивают меня, как слишком громкие звуки, разбивающие стекло: оскорбительный звонок издателя, надолго иссякшее вдохновение; и моя дочь, моя единственная дочь, которая заперла меня здесь, навязав мне роль старенького дедушки.