3

Наверно, Марио решил, что настало время бесшабашных игр. На самом деле я просто хотел доставить ему удовольствие, а потом вернуться к работе. Мы съели вкуснейший обед, приготовленный Салли, и прямо во время еды я попробовал закрепить на бумаге образы, которые пришли мне в голову. Одной рукой подносил еду ко рту, а другой быстро зарисовывал массу маленьких фигурок; впрочем, правду говоря, они получались не слишком удачными. Виноват в этом был Марио: он не унимался, все время предлагал после обеда поиграть в какие-то, по его мнению, очень увлекательные игры. В конце концов я сдался. Давай уберем со стола, сказал я, и поиграем, но только недолго, ты ведь знаешь, что дедушке надо работать.

Я убрал со стола под руководством Марио, который то и дело придирался ко мне. Каждая вещь должна находиться на своем месте, твердил он, и было бесполезно объяснять ему, что в любом случае порядок на кухне будет восстановлен, когда придет Салли. Сначала я думал, что причина такой педантичности – в истовом послушании родителям, но позже понял, что ошибался. Марио обожал, когда его хвалили, и поскольку папа с мамой наверняка изображали восторг, когда он аккуратно ставил на место ту или иную вещь, то теперь он ждал такого же восторга от меня. Когда я сказал ему: «Кому какое дело, где будет стоять солонка, оставь ее здесь, не будь занудой», он сжал губы и недоуменно посмотрел на меня. Я смог перебороть эту его одержимость, только объяснив ему, что чем больше времени мы потеряем на наведение порядка, тем меньше останется на игры. Тут он сразу согласился на ускоренный вариант уборки со стола и спросил меня: «Пойдем играть?»

Он заставил меня играть в лесенку, в потом в лошадку. Во время первой игры я то и дело зевал от скуки. Надо было вытащить из чулана стремянку, поставить ее, убедившись, что она надежно закреплена, и подняться по ней до самого верха. Сначала Марио переступал со ступеньки на ступеньку, я поднимался с ним и держал его сзади, чтобы он не упал, но это его раздражало – он считал, что вполне обойдется без моей помощи. После мягких, но очень настойчивых уговоров он добился того, что я разрешил ему подниматься одному и остался внизу, держа его за руку. В конце концов он взбунтовался:

– Я умею подниматься сам, не надо меня держать.

– А если упадешь?

– Не упаду.

– Смотри, упадешь, будешь лежать на полу и плакать, я не стану тебе помогать.

– Ладно.

– И давай договоримся: поднимешься три раза – и хватит.

– Нет, тридцать раз!

– А по-твоему, тридцать – это сколько?

– Много!

Глядя, как он без передышки поднимается и спускается по стремянке, я почувствовал невыразимую усталость. Подтащил стул к стремянке и сел, но зорко следил за каждым его движением, чтобы вовремя вскочить и подхватить его, если понадобится. Сколько силы в этом маленьком тельце! Что происходило под этой кожей, в мышцах, в костях, в крови? Все это дышало, питало себя. Кислород, вода, обменные процессы, белки, шлаки… Как он сжимает губы; как смотрит вверх; как напрягаются его ноги, слишком короткие для того, чтобы преодолеть расстояние между ступеньками; как крепко вцепились его руки в металлические стойки лестницы. А как он спускается, с какой осторожностью и в то же время отчаянной смелостью: одна нога касается нижней ступеньки, другая уже успела оторваться от верхней, оставшись без опоры. Такое крохотное, но полное решимости существо, во взгляде, устремленном то вверх, то вниз, – страх и радость от опасности, которая ему угрожает. Я смог уговорить его прекратить эту забаву, только пообещав немедленно перейти к следующей.

Теперь нам предстояло играть в лошадку. Пыхтя и постанывая, я должен был встать на четвереньки. Марио влез мне на спину, уселся верхом и, придерживая меня за джемпер, тоном знатока произносил: «Шагом! Рысью! Галопом!» Если я выполнял его команды недостаточно быстро, он колотил меня пятками по ребрам и кричал: «Я сказал: галопом, ты что, глухой?» Я действительно был глухой, а еще усталый и ослабевший до такой степени, что он и вообразить себе не мог. Несмотря на свой богатейший словарный запас, он мог быть и грубым, и сейчас начал обращаться со мной так, словно я и вправду был лошадью, и стал называть меня не дедушкой, а Молнией – эту кличку ему, разумеется, подсказал Саверио. Но молнией был он сам, весь его организм наполняла неконтролируемая энергия, жизненная сила в чистом виде, которая не передавалась моему изношенному телу; от каждого движения у меня болели запястья, колени, ребра. И все же я согласился сделать с ним круг по квартире, прополз на четвереньках по коридору, по кабинету Бетты, по гостиной, прихожей, каморке Саверио и, наконец, вернулся в нашу комнату, где осталась открытой дверь на балкон и царил холод. А я был как в огне: кровь от конечностей текла по венам к сердцу, словно раскаленная лава, я обливался потом сильнее, чем это бывало, когда я внезапно просыпался по ночам. Если в теле Марио физические и химические процессы происходили с торжествующей быстротой и точностью, то у меня они протекали уныло, медленно и с погрешностями, которых становилось все больше, как в работах ленивых студентов. Я схватил мальчика за плечо и стащил его с себя, а то вдруг он захочет покататься еще.

– Лошадка устала, – прохрипел я.

– Нет.

– Лошадка совсем устала.

Я сгрузил его на пол и улегся рядом на холодных как лед плитках.

– Сейчас нам надо передохнуть.

– А мне не надо, дедушка! Сделаем еще круг.

– И речи быть не может.

– Папа делает пять кругов.

– А я смог сделать один, и хватит с тебя.

– Ну пожалуйста.

– Мне надо работать.

– А я?

– А у тебя есть игрушки, сиди тут и играй.

– А можно я перенесу игрушки в комнату, где ты работаешь?

– Нет, ты будешь меня отвлекать.

– Ты плохой.

– Да, я очень плохой.

– Я скажу это маме.

– Твоя мама уже это знает.

– Тогда скажу папе.

– Говори кому хочешь.

– Мой папа тебя стукнет.

– Если я скажу твоему папе «бу-у», он обкакается.

– Скажи это еще раз.

– Бу-у!

– Нет, то, что было дальше.

– Он обкакается.

Марио засмеялся:

– Еще раз.

– Он обкакается.

Марио залился смехом, и смеялся долго, самозабвенно, с наслаждением. А я сначала сел на пол, затем, опираясь о край кровати, медленно встал. Пот на груди и на спине застыл, и теперь мне было холодно. Я пошел закрывать балконную дверь.

– Дедушка, еще раз, – попросил Марио, глядя на меня снизу вверх.

– Что?

– Скажи «он обкакается».

– Нельзя говорить такие слова.