Начались занятия, и Виктор увидел Ингрид. Она еще больше похорошела, вид у нее был счастливый. По вечерам, после уроков, ее поджидала машина. Молодой человек открывал перед ней дверцу, она умещалась на сиденье, и машина растворялась в ночи. С Виктором она держалась по-дружески, как будто они всегда были только товарищи по лицею, только хорошие приятели. Иногда они сталкивались в коридоре, обменивались словечком-другим… «Ты помнишь?» — все время хотел спросить ее Виктор, но было похоже, что девушка снова забыла все, что он не забыл бы никогда.

Год подкатил на своих полозьях к весне. Виктор исходил вдоль и поперек причудливый край — Несчастье. Он писал длинные поэмы и замерзал на пустынных улицах, не понимая, как он остался в живых этой зимой. Однажды, ища что-то в глубинах родительского шифоньера, он наткнулся на какой-то пакетик. Это была старенькая бумажная сумочка, в которой родители хранили все его молочные зубы, гладкие на ощупь и отливающие перламутром. Он вспомнил, как зуб начинал качаться и как его вырывали, привязывая ниткой к дверной щеколде. Отец дергал дверь, и зуб оставался висеть на нитке, окрашивая ее капелькой крови. Он задумчиво ощупывал отполированные косточки, трогал их языком. Гладенькие и теплые, они были когда-то плоть от плоти его.

Вдруг позвонила Ингрид, впервые за несколько месяцев. «Приходи ко мне, нам надо поговорить», — только и сказала она, и повесила трубку, не попрощавшись. Виктор вышел чуть ли не в ту же секунду. На улице было сыро. В тихом доме Ингрид тетушки и безделушки бдили в своих углах. На круглом столике в ее комнате уже не было ни одного бумажного чертика. Она сама сидела на постели, и ее зимнего, победительного, счастливого выражения как не бывало. Человек, которого она любила, бросил ее, и Ингрид носила теперь в пурпурной глубине своего тела пакетик из причудливо сложенных листочков. Больше она ничего не могла ему сказать. Слезы заливали лицо. «Иди ко мне! — истерически вскрикнула она, расстегивая блузку дрожащими пальцами. — Что мне до него? Кто он такой, чтобы я о нем думала?» Виктор встал и пошел к двери, уже не видя, как Ингрид с раскрытой грудью рухнула на постель, как она кусает подушку, смачивая ее слюной, как бьется и царапает покрывало ногтями.

Придя домой, юноша долго стоял у окна. Смотрел на глухую стену дома напротив, старую, в трещинах, подхваченную ржавыми скобами, чтобы не развалилась. Желтый свет наполнял весь внутренний дворик. «Ингрид», — сказал он, упираясь лбом в стекло. Потом отошел и сел за свой стол, заваленный книгами. Взял большой лист рисовальной бумаги и написал на нем: «Я люблю тебя, Ингрид». Сложил, перегнул, еще и еще, все затейливее и сложнее, пока в ладонях не оказалась остроугольная, еще не оформленная фигура. Он стал дуть изо всех сил, выдувая голову, рожки и дразнящийся язык — и вот уже у него в руках самый большой из всех, что он делал, бумажный черт. Он открыл коробочку с акварелью и с маниакальным упорством принялся раскрашивать его ярко-красной краской, залил пурпуром рот и нарисовал черные, гипнотические глаза. Тщательно зачернил рожки. Одна слеза, правда, упала на краску, и она расплылась. Виктор достал из ящика пакетик с перламутровыми косточками — с собственными молочными зубами — и прикрепил их двумя ровными рядами к челюстям черта. Так они и сидели, глядя друг другу в глаза, Виктор и бумажный черт, пока закат не лизнул комнату языками пламени.

Несколько лет тому назад, перебирая груду своих CD, я наткнулся на диск с психологическими тестами в виде забавных игр с очаровательными цветными картинками. Среди множества всем известных проективных тестов, где тебя просят нарисовать семью, человечка, дерево и т. д., нашелся один под названием «Кто я такой?», графически, может быть, и попримитивнее, чем другие, но зато привлекающий своей особенной концепцией. Коротко говоря, сначала тебе надо выбрать один из шести типов домов. Потом — один из шести видов заборов. Во двор ты помещаешь дерево, выбранное из шести, и один из шести прудиков. Над домом водружаешь солнце, тоже, конечно, из шести предлагаемых, и одно из шести облаков, погуще, пожиже, потемнее или попрозрачнее, на свой вкус. И, наконец, гвоздь программы — змея, одна из шести, клубком или во всю длину, которую ты можешь запустить в любое место сада — поближе к дому, на дерево или даже в пруд. Я принялся строить из этих элементов миленький пейзаж, гармоничный и соразмерный. Мой дом был высокий, с арочными окнами, над ним светило большое яркое солнце, которое никак не затенялось хлипким облачком. Прудик синел перед домом, как маленький бассейн с легкой рябью на воде, а подле прудика раскидывало богатую и плодородную крону дерево. Змею я запрятал в самый темный угол, подальше от обитателей моей виллы. Очень гордый результатами своих трудов, я нажал на F4 и мгновенно получил, черным по белому, приговор насчет типа моей личности. Даже и сейчас дрожь пробирает, стоит мне его вспомнить. «You are a conformist», — так начиналось обвинительное заключение. И пошло, и пошло: мне нравятся банальные вещи, мещанская симметрия, во мне нет ни капли романтики и никакого особенного таланта. Самая подходящая профессия? Бухгалтер. В любви я тяготею к удобным вариантам, денег у меня всегда будет в обрез, ни на грош больше. В такой тональности был выдержан весь трехстраничный список. Aurea mediocritas. Я редко обижался на кого-нибудь или на что-нибудь больше, чем тогда на эту игру. Это как если бы красивая женщина посмотрела на меня с презрением и бросила: «Ты меня разочаровал. Конформист несчастный, вот ты кто…» — и повернулась бы ко мне своей невообразимой спиной с декольте до ягодиц. «К чертям собачьим!» — вскричал я и, как всегда, когда я недоволен собой и мне надо выяснить с самим собой отношения, бросился в ванную и встал перед зеркалом. Из зеркала на меня смотрел конформист из конформистов. Волос черный, глаз черный, рот… не знаю… (тоже, наверное, конформистский), а нос… Но долго смотреть себе в глаза я не смог. Ситуация была невыносимая, и ее надо было решить немедленно. Я вернулся к компьютеру и открыл программку заново. «А теперь — кто кого», — сказал я ей. На сей раз я сделал самый сумасшедший выбор: кособокий дом, засохшее дерево. Тусклое солнце пугалом торчало на краю неба, зато туча торжествовала, зловеще навалившись на крышу, — прямо-таки «Грозовой перевал»! Пруд я извращенно пододвинул прямо к крыльцу, чтобы жильцы, выходя, проваливались в него по уши. Что касается змеи, то я выбрал самую большую и жирную и поселил ее в пруду, как лох-несское чудовище. Просто жалость брала — как подумаешь про несчастных обитателей злополучного дома. Я снова нажал на F4 и — yeaaah! — прочел: «You are an artist, a wonderful dreamer»! Начало было, как маслом по сердцу, и дальше тоже шли сплошные похвалы. На сей раз мне светила звездная карьера, великого актера, например, или знаменитого скульптора, мне выпадали самые яркие любовные истории и самые солидные счета в швейцарских банках… «Знай наших!» — бросил я свысока «Кто-я-такому» и деинсталлировал беднягу напрочь. Человеческий разум еще раз вышел победителем из схватки с каким-то там механизмом…

Вот было бы здорово, если бы в нашей повседневной жизни мы могли выбирать, как в этой моей игровой программке, солнце по крупнее или помельче, озерца и деревья разной формы и цвета, змей сколь угодно страшных или совсем безвредных! Если бы мы могли все время, на все лады, переиначивать свое «я»! К сожалению, в том краю, где мы очутились, как и с какой целью — до нашего сведения не доведено, нам дается только одна попытка, а пейзаж нашего разума, солнечный или пасмурный, радушный или скупой, выбираем себе не мы. И все же, как бы ни подхватывал нас поток внешних событий, как бы ни швыряла из стороны в сторону судьба, каждый, хотя бы раз-другой в жизни, думает о себе самом, как о далеком и милом создании, по которому он скучает и которое ему хотелось бы снова найти.