Кто я такой? Каково мое настоящее «я»? Я тоже задаю себе этот вопрос по меньшей мере с четырнадцати лет, с той ночи, когда на небе было полно звезд, а на земле светился только кончик сигареты моего кузена, представляющего богемную часть семьи. Мы сидели вдвоем за деревянным столом, выставленным во двор, в одном банатском селе, где мы проводили каникулы. Хотя он был на девять лет старше, он не поднимал меня на смех, когда я принимался важно рассуждать о высоких материях: бессмертие, Бог, вселенная, любовь… В ту ночь разговор затянулся до рассвета. Я пересказывал ему свое великое, совсем свежее, открытие, а именно: что мы никогда не можем знать, как другой человек видит мир. Может, ты видишь синей какую-то вещь, которую я вижу красной, но, поскольку ты называешь этот цвет тоже красным, я никогда не узнаю, что же ты видишь на самом деле… Я не знал тогда, что этот примитивный солипсизм приходит на ум трем четвертям подростков. Мой кузен тоже рассказывал о себе — как он увлекался то театром, то рисованием, как писал стихи, как раз целую ночь играл на гитаре, как подвигал себя на всякие выкрутасы, например, заговаривал по-французски со старой крестьянкой… «А зачем это все тебе?» — спросил я, глядя, как вершины невидимых деревьев смахивают звезды при каждом порыве ветра. Раскаленный кончик сигареты дернулся вверх, разгорелся, и тут я увидел, как в комнате, где проявляют фотографии, его профиль, длинные патлы и баки, какие носили в те времена, когда «Феникс» выпускал свои первые альбомы. «Не знаю… Может, это я так ищу себя… Все пробую, как бы себя реализовать, не хочу кануть в безвестность…» «Так ты нашел — себя то есть?» — наивно поинтересовался я. «Не знаю, пока нет…» Бедный мой кузен! Он не знал тогда, что ему суждено остаться на всю жизнь безвестным инженером в провинциальном городке. Однако в ту ночь он открыл мне, сам того не ведая, некоторую зону, еще не бывшую для меня, слитого со всем окружающим, предметом для размышления. Должно было пройти еще два года, пока в другом, придунайском, селе меня не осенило откровение, что я существую, что мое «я» наконец-то родилось на свет.

Большинство из нас живет внешним и отождествляет себя (начиная с трех лет) с изображением в зеркале. Мы такие, какие там. Когда мы говорим «я», мы тычем указательным пальцем в грудь: я есть мое тело, некая вещь среди вещей. У нас обычно нет времени для интроспекции, и если мы осознанно ищем самих себя, мы идем не внутрь, а на поверхность жизни, изменчивую и расцвеченную красками, — как бегун, который стоит на старте задом наперед и по сигналу бросается бежать в обратную сторону. Обычно мы не обдумываем жизнь, а просто ее проживаем, потому что стиль современной жизни не способствует развитию жизни внутренней. Как следствие, мы используем вещи в качестве символов нашей предположительно скрытой личности, на самом деле, изъятой из реальности и о которой мы меньше всего думаем. У меня есть приятельница, одержимая тем, чтобы иметь личность, — но при этом она красится и одевается в зависимости от капризной журнальной моды и приобщается к культуре по столь же эфемерным артистическим трендам. Сегодня она — панк с подведенными черным глазами, завтра — томная и нежная барышня в шелковых блузах пастельных тонов, послезавтра — деловая женщина в строгом костюме и при мужском галстуке. Сегодня она без ума от театра и вертится среди режиссеров и актеров, завтра внедряется в среду художников, бросая театр. Сегодня в экстазе читает бог знает какого нечаянно открытого автора, мифологизирует его, облекает мистической аурой и поклоняется ему, как идолу, а завтра он впадает в немилость, и его сменяет другой. И при всем том она называет весь этот ряд предательств самой себя, все это метание по волнам эпизодического энтузиазма «моя личность». Не сомневаюсь, что эта женщина по-своему ищет себя, однако, систематически и намеренно, ищет не там, где она есть, из страха, как бы в конце концов не найти. Для таких, как она, наверное, и сочинил Фрэнк Заппа знаменитую песню «Do you know what you are? You are what you is!» Ты есть то, что есть по виду, и ни на йоту больше. Такое наше «я» — не более чем внутренняя пустота, которая идет от нашей сверхзанятой, перенасыщенной жизни, не дающей нам абсолютно ничего из того, что по-настоящему имеет значение.

И все же часы одиночества, минуты уныния, жизненные кризисы, тяжелые ситуации, страстные увлечения, музыка, влюбленность — все это говорит нам кое о чем другом. Все, что вырывает тебя из рутины твоей «реальной» жизни, показывает, что если ты живешь без размышлений о самом себе, то, значит, ты покатился вниз с горки в снежном коме разных ощущений, наслаждений, фантазий, сплетен, вещей, лжи и блеска, все дальше и дальше от живого ядра твоей сущности. Ты — простой потребитель, который потребляет в первую очередь самого себя. И таким останешься, если только жизнь не решит однажды стукнуть тебя головой о притолоку. В моей жизни несчастная юношеская любовь и потом кошмарный опыт армии открыли мне то, чего я в себе никогда не подозревал: залежи ненависти, фрустрации и трусости, но и большой запас стойкости. С тех пор я не строю себе иллюзий: меня не причислишь ни к добрым, ни к прекраснодушным, я не могу ни для кого стать «образцом» — как и у меня нет образцов в жизни. Последующий опыт тоже научил меня не дурить самого себя. Это очень хорошо — знать, что ты такое на самом деле. У меня есть друг, который считает себя непогрешимым. Просто удивительно, как он всегда конвертирует провалы в победы, как оправдывает свои промахи и как систематически забывает те, что никак нельзя оправдать. Послушать его — это единственный человек, который никогда не ошибался. Странное ощущение! Все, что он когда-либо сделал, было совершенным, им все восхищаются, только его мнения обо всем и вся правильны. Механизмы защиты развиты у него чрезвычайно, он всегда начеку: никакой критике не пробить барьеры его самомнения. Редко встретишь такой разрыв между тем, каким себя человек представляет и какой он на самом деле.

Так кто же я такой? Тот, из тестов на личность? Но они просто разрезают меня на узкие ленточки фотопленки. Судя по ним, в разные моменты у меня то одна личность, то другая. Однако наш внутренний мир — не альбом с фотографиями. Мы — не объекты, а процессы. Я есть, в конце концов, поиск самого себя. Я существую, потому что ищу себя. Я ищу себя не для того, чтобы найти: сам факт этого искания есть знак, что я уже найден.

Я учился в шестом классе, когда проба манту стала оставлять у меня необыкновенно большой след. Хотя это был укол, мы его не очень боялись, потому что его делали повыше запястья смехотворно тоненькой иглой, пускавшей под кожу капельку жидкости. Конечно, мы предпочли бы вакцину на кусочке сахара, но чего нет, того нет. Засучив рукава, мы выстраивались в ряд у медицинского кабинета и, просочившись в дверь, первым делом смотрели, что творится с теми, кто вошел раньше, поднимали на смех пугливых — девчонок и особенно мальчишек — и, когда подходила наша очередь, протягивали руку и отворачивались. Через несколько дней была проверка результата. Тогда-то и начались мои мучения.

Первый раз меня застали врасплох. Я уже и думать забыл про какую-то там прививочку. Вот та, что делали в ногу, была жуткая, на другой день болела нещадно, так что ногу не согнешь, к тому же все остальные норовили пнуть тебя в больное место, стоило только зазеваться. По сравнению с той эта была пустяком. Медсестра вошла в класс и начала проверку с первой парты. Я, хоть и самый мелкий из мальчиков, сидел на последней парте с второгодником по имени Пуйка Йон, который был в два раза крупнее меня и которого я должен был якобы наставить на путь истинный. Этот Пуйка был остолоп, каких мало. На уроке чтения, когда его вызвали читать тот самый стишок, где старушка поскользнулась зимой на льдышке и упала, а дети помогли ей подняться, он читал по слогам: «ста-руш-ка ско-луп-нулась». Просто катастрофа. Вот этот-то Пуйка и увидел первым мое манту, дня через два после того как его сделали. Я сравнил мое и его, и меня обуял страх. У него чуть-чуть розовело вокруг укола, а у меня, на моей тоненькой ручке с полупрозрачной кожей и синими венами, расплылось огромное, как блюдце, багровое пятно. «Зараза, — сказал Пуйка, — я не буду сидеть с чахоточным за одной партой!» Ребята сгрудились вокруг меня и принялись скандировать: «За-ра-за! За-ра-за!» От этого словечка (а оно прилипло ко мне потом на несколько лет так же, как «чахоточный») меня просто покорежило. В первый момент пришли на ум оторвы из нашего двора — их часто кликали «заразами». На первом месте была Лумпа, на втором месте — Симфония до мажор. При чем тут я?