Словно откликаясь на ее мысли, Корсар снова улыбнулся. Оттолкнул легонько и поднялся, оставив Маред на коленях. Вытянул из своих брюк ремень, сложил его вдвое и похлопал по ладони.

– Розги подошли бы лучше, – сообщил доверительно. – Но кто же знал, что понадобятся? Впрочем, за ними можно послать. Хочешь?

Маред закусила губу, чтоб не ляпнуть еще чего-нибудь. Страх и злость кружили голову, стучали молоточками в висках. Пугаешь, да? Иди ты к демонам, скотина! Я не ребенок, чтобы бояться ремня или розог. Темная глубокая ярость поднималась откуда-то изнутри, грозя перелиться через край, мешаясь с таким же темным ужасом.

Корсар с оттяжкой ударил себя по ладони – силу отмеряет?

Теперь пересохло и во рту. Маред молча встала, повинуясь жесту, подошла к кровати. Чужие ладони бесцеремонно легли на плечи, разворачивая и подталкивая.

– На колени, – подсказал ненавистный голос, который она теперь узнает из тысячи. – Животом на кровать. Тебя в детстве не пороли?

– Нет, – огрызнулась Маред и снова не удержалась: – У меня в семье мужчины были нормальными.

Против ожидания, Корсар не разозлился, из-за спины послышался его тихий смешок.

– Молодец, девочка. Не люблю, когда сразу становятся послушными.

Не дожидаясь повторного приказа, она легла на постель животом, упираясь коленями в ковер, сцепила пальцы перед собой.

– Панталоны, – все так же равнодушно прозвучало сзади. – Сама снимешь, или помочь?

Сволочь. Гад. Мерзавец… Сжав зубы так, что они даже заныли, Маред стянула панталоны, спустив их пониже и уткнувшись горящим лицом в мягкое покрывало.

– Итак, правила такие. Я бью – ты считаешь. Вслух. Громко. И после каждого удара говоришь: «Я никогда больше не буду воровать». Это все-таки наказание, а не игра, если помнишь. Играть будем потом…

И снова на последней фразе он понизил голос, так ласково, обещающе, что Маред передернуло от омерзения.

– Ничего не хочешь спросить?

– До скольки… считать? – выдавила она, чудом не всхлипнув.

– Хороший вопрос. Молодец. Скажем… до семи. По разу за каждый год в Шестромской тюрьме, которой ты избежала. Выгодная сделка, верно? И не вздумай ругаться, кричать и дергаться. Иначе – добавлю.

Воспитатель, чтоб его баргест сожрал! Первый удар обжег так внезапно, что дыхание перехватило. Не от боли даже – боль пришла потом – а от стыда. Потому что проклятый Монтроз вслух заставлял признать то, что хотелось скрыть даже от самой себя, забыть, как случайно сделанную неловкую глупость, притвориться, что ничего не было. А теперь скрыть и забыть не получится. Она воровка. И платит именно за это.

– Считай, – ровно напомнили сзади.

– Раз, – проговорила Маред и, переведя дух, добавила: – Я никогда не буду воровать.

Ремень обжег снова. И еще. И еще. Шипя от боли сквозь зубы, Маред все-таки считала, выкрикивала проклятое признание в воровстве, ненавидя себя за это, а потом снова считала. Потом поняла, что сбилась. Семь ударов оказались совершенно бесконечными. Сволочь, тварь… Это она сказала вслух? Вроде нет.

Корсар хмыкнул, останавливаясь.

– Ты сбилась, девочка. Это не по правилам. Начнем заново?

Что, опять?! Зад горел огнем, Маред чувствовала, как по щекам текут слезы. Она, конечно, не кричала – еще чего – но рука у Монтроза была тяжелая, и бил он всерьез, не для вида. Только не снова! Корсар молчал, выжидая. И Маред, не отрываясь от душного бархата покрывала, помотала головой. Облизнула сухие губы.

– Не надо. Пожалуйста.

– Мы остановились на шести. Это будет седьмой, – бесстрастно прозвучало сзади.

Удар! Маред еле успела стиснуть зубы и плотнее прижаться к кровати.

– Семь!

Я не разрешал тебе кричать, – сухо сказал Монтроз. – И ты дважды не повторила про воровство. Это тоже не по правилам.

Маред замерла, прижавшись к кровати. Да он же издевается! А она, дура, еще просила…

– Три раза сверху. И хватит с тебя, пожалуй.

Три раза? Это можно вытерпеть. Надо же, оказывается, как быстро она учится терпеть. И как это противно. Но лучше порка, чем… Чем то, что будет потом.

Но вместо удара Монтроз наклонился к ней, просунул руку под смятую задранную рубашку и погладил бедро Маред изнутри. Медленно и очень умело, безошибочно найдя самое чувствительное место, от которого сразу побежали мурашки по всему телу. Это было не больно, только стыдно до одури, так что она напряглась, с трудом терпя касание наглых пальцев, и изо всех сил стиснула бедра, не пуская руку Монтроза дальше, пока тот, хмыкнув, не брал ладонь.

Последние три удара прошли гораздо легче. То ли Монтроз удовлетворился ее покорностью и бил слабее, то ли она уже не чувствовала боли, заглушенной стыдом и унижением. Напоследок, бросив ремень, – Маред с облегчением услышала, как звякнула пряжка, – Корсар еще и погладил ее по спине. Лениво, небрежно, как нашкодившую кошку или собачонку. Наказал – приласкал…

Судя по мягким шагам, Монтроз отошел куда-то вглубь спальни, но почти сразу вернулся. Маред, понимая, что повернуться все равно придется, не стала дожидаться приказа. Оторвалась от покрывала, еле расцепив закаменевшие пальцы, натянула панталоны, одернула задранную рубашку и села на кровать, обняв себя за плечи. Обернувшись и скользнув взглядом по ее рубашке и поморщившись, Монтроз ничего не сказал. Вместо этого он щелкнул массивной кремневой зажигалкой, поджег свечи в маленьком канделябре у кровати и выключил бра.

Ужас накатил ожидаемо, но от этого не менее сильно. Маред еле отвела взгляд от дрожащих золотых язычков, а Монтроз еще и не торопился гасить зажигалку, любуясь – сволочь! – огнем, делая его то маленьким, почти не страшным, то высоким и широким, так что в висках у Маред болезненно заломило, а в животе зашевелился холодный скользкий спрут.

– Ты любишь свечи?

– Нет, – сказала Маред чистую правду.

– Жаль. А я вот люблю огонь. Он прекрасен. Кстати, в таком освещении ты смотришься еще лучше, только сними эти дурацкие тряпки. Вместо них наденешь вот это.

Он поднял то, что держал в другой руке. Широкие наручники с длинной цепью. Массивные браслеты обшиты кожей, начищенная цепь поблескивает… Маред сглотнула.

– Вы это серьезно?

– А ты сама как думаешь? – поднял брови Корсар. – Раздевайся, ложись на кровать и руки вверх вытяни.

Окончательно провалившись в тягучий бесконечный кошмар, Маред стянула через голову рубашку и сняла панталоны, оставшись голой. Было уже не стыдно и не страшно – почти. Главное, у изголовья горели свечи. Целый канделябр, штук шесть: теперь и не взглянуть, чтобы посчитать. И приблизиться к ним было совершенно невозможно, даже невозможнее, чем выполнить приказ лечь. Но теперь, уже столько вытерпев, отступать было поздно, да и некуда. Вот только свечи…